Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Все уже прощено, — пробормотала Тристана с выражением скуки на лице.

— Может, теперь поедим? Тебе хочется? Нет? Ну, доченька, надо через силу, хотя бы немного бульона и рюмочку хереса. А может, пососешь куриную ножку? Тоже нет? Я не настаиваю… А вот если достопочтенная Сатурна соблаговолит дать мне чего-нибудь, я буду ей благодарен. Мне тоже не очень хочется, но я чувствую слабость, и нужно подкрепить немного бренное тело.

Он ушел в столовую и, даже не взглянув на содержимое тарелок, целиком поглощенный своими мыслями, съел суп, немного мяса и что-то еще. Дожевывая последний кусок, он вернулся к Тристане.

— Ну как? Выпила бульон? Прекрасно, меня радует, что у тебя нет отвращения к еде. Теперь я составлю тебе компанию, пока ты не захочешь спать. Я никуда не пойду, чтобы не оставлять тебя в одиночестве… Нет, я говорю это не для того, чтобы услышать слова благодарности. Я знаю, что должен был делать это раньше, но не делал. Теперь уже поздно, и все эти нежности запоздали. Но не будем об этом, не заставляй меня краснеть… Когда я тебе надоем, ты мне скажешь; если хочешь побыть одна, я уйду к себе.

— Нет, нет. Побудь со мной. Когда я остаюсь одна, ко мне приходят дурные мысли.

— Дурные мысли? Не говори глупостей. Ты еще не осознала, сколько всего хорошего и значительного уготовила тебе судьба. Я немного поздно оценил тебя по достоинству, но все же оценил. Признаю, что я недостоин чести давать тебе советы, но давать буду, а ты можешь принимать их или отвергать, как тебе будет угодно.

Уже не первый раз дон Лопе разговаривал с ней в таком тоне, и, правду говоря, сеньорита де Релус слушала его с удовольствием, потому что хитроумный сердцеед умел подольститься к ней, восхваляя ее вкус и поощряя мечтательное воображение. Надобно заметить к тому же, что за несколько дней до этого тиран дал жертве доказательство своей исключительной терпимости. Сидя в кресле, девушка писала письмо на дощечке, которую пристроила ей Сатурна, и в тот момент, когда она была целиком поглощена своим занятием, дон Лопе неожиданно вошел к ней и, увидев, как она поспешно прячет бумагу и чернильницу, сказал, добродушно улыбаясь:

— Не нужно, глупышка, не отказывай себе в удовольствии писать письма. Я уйду, не буду тебе мешать.

Тристана с изумлением выслушала эти великодушные слова, так не вязавшиеся с подозрительностью и эгоистичностью старого волокиты, и спокойно продолжала писать. Тем временем дон Лепе, оставшись у себя в комнате наедине со своей совестью, облегчал душу, говоря себе самому: «Нет, я не могу делать ее еще несчастнее… Как мне жаль ее, бедняжку! Что из того, что в последнее время, когда ей было так одиноко и скучно, она повстречала какого-то хлыща, и тот вскружил ей голову парой нежных слов… Ничего особенного… Я не собираюсь удостаивать этого шалопая чести думать о нем… Ну, влюбились, ну, надавали друг другу уйму нелепых обещаний… Нынешние молодые мужчины неспособны по-настоящему влюблять в себя женщин, но запросто могут задурить голову такой мечтательной и восторженной девушке, как эта. Как пить дать, пообещал на ней жениться, а она и поверила… Так что письма идут туда и сюда… Боже, каких только глупостей они друг другу не пишут!.. Я как будто читаю их собственными глазами. Только и речи, что о женитьбе, так уж водится. Я охотно посмеялся бы над этим безрассудством, если бы дело не касалось этой обворожительной девушки, моего последнего, а потому самого милого сердцу трофея. Слава богу, если после того как я ее глупейшим образом проморгал, она снова вернется ко мне. Не для чего-то дурного, упаси бог, потому что мне пора уже угомониться, а ради удовольствия вырвать ее из рук вертопраха, кто бы он там ни был, который отнял ее у меня, и доказать всем, что если дон Лопе захочет поставить на своем, никому с ним не сладить! Я буду любить ее, как дочь, защищать от всех, кто станет домогаться ее любви, будь то в браке или без него… И сейчас — клянусь — сейчас мне хочется быть ее отцом, сохранить ее для себя одного, потому что я собираюсь прожить еще много лет, и если она не понадобится мне как женщина, то будет любимой дочерью, но только никто не должен прикасаться к ней и даже смотреть на нее».

Глубокий эгоизм, таившийся в этих мыслях, прорвался в львином рыке, столь характерном для дона Лопе в критические моменты его жизни. Он пошел к Тристане и с добродушием, вроде бы не стоившим ему никаких усилий, погладил ее по щекам и сказал:

— Бедняжка, успокойся. Настал час исповедаться в грехах. Тебе нужен любящий отец, и ты найдешь его во мне… Я знаю, что нравственно ты оступилась раньше, чем стала хромать… Нет, ты не беспокойся, я тебя не браню… Во всем виноват я, и себя я должен казнить за твое увлечение, потому что оно — результат моего невнимания к тебе и забвения… Ты молода, красива. Стоит ли удивляться, что все шалопаи, видящие тебя на улице, заигрывают с тобой? Стоит ли удивляться и тому, что среди них оказался один, не такой дрянной, как остальные, который приглянулся тебе, и ты поверила его обещаниям, и вы вместе стали строить планы на будущее счастье, которые вскоре рассеются, как дым? Ну, да не будем больше об этом. Я тебя прощаю… Отпускаю тебе твой грех. Вот видишь, я хочу быть твоим отцом и начинаю с того, что…

Содрогаясь от подозрения, что эти льстивые речи — всего лишь хитрая уловка, чтобы принудить ее выдать свою тайну, и ощущая, как никогда, гипнотическую власть, которую имел над нею дон Лопе, пленница все отрицала, бормоча оправдания; но тиран продолжал с неописуемой благосклонностью, не скупясь на нотки отеческой нежности в голосе:

— Бесполезно отрицать то, что выдает твое волнение. Я не знаю ничего и в то же время знаю все. Ничего не ведаю и обо всем догадываюсь. У женского сердца нет от меня секретов. Я много повидал на своем веку. Я не спрашиваю, кто этот шалопай, мне незачем это знать. Ваша история мне известна, она стара, как мир, заурядна и неинтересна. Он вскружил тебе голову пошлой иллюзией брака, годной лишь для продавщиц и прочей шушеры. Наверняка он говорил тебе об алтаре, о благословении и о распрекрасной жизни впроголодь, о детках, клубке ниток, жаровне, постельке и тому подобном вздоре. И если ты попадешься на эту приманку, то знай, что ты погубишь себя, лишишь будущего, пойдешь наперекор своей судьбе…

— Моей судьбе! — с негодованием воскликнула Тристана, и глаза ее загорелись гневом.

— Да, твоей судьбе. Ты рождена для чего-то большого, мы просто пока не можем определить, для чего именно, а брак засосет тебя в болото обыденности. Ты не можешь и не должна принадлежать никому, только себе самой. Твоя мечта о свободной и честной жизни, посвященной занятию какой-нибудь благородной профессией — мечта, которую я не сумел оценить раньше, но которая в конце концов меня тоже увлекла, — доказывает, что у тебя есть призвание, предназначение, если угодно. Ты стремишься к этому, потому что ты что-то значишь. Если твоя воля ищет выхода, то это потому, что этого требует твой разум… И обратного пути нет, девочка моя дорогая! — Он оживился. — Да как может женщина с такими талантами нести вздор про ножницы и наперсток, высиживание цыплят, разговоры у очага и про то, что с милым рай и в шалаше! Остерегайся, дочь моя, остерегайся этих соблазнов, они для белошвеек или для барышень недалекого ума. Ты же поправишься и станешь такой выдающейся актрисой, какой во всем мире не сыскать. А передумаешь быть артисткой — будешь кем пожелаешь, кем тебе вздумается… Я этого не знаю, да и ты тоже; мы с тобой знаем только, что у тебя есть крылья. Куда ты полетишь? Ах, если бы мы это знали, то проникли бы в тайны судьбы, а это нам не дано.