Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Тристана обрадовалась возвращению Микиса, потому что он внушал ей симпатию и доверие и поднимал настроение терапевтическим воздействием своего мягкого характера. Сильные болеутоляющие средства возвращали ей каждый день на несколько часов драгоценную способность утешаться плодами собственного воображения и, забывая об опасности, мечтать о недостижимых блаженствах. Когда наступало облегчение, Тристана писала короткие письма, и дон Лопе, уже не скрывая, что все ей простил, самолично относил их на почту.

— Довольно таиться, скверная девчонка, — сказал он ей однажды по-отечески доверительно. — Меня не проведешь. Если твои письма утешают тебя, я не стану браниться и противиться тому, чтобы ты их писала. Никто не понимает тебя так хорошо, как я, а тот, кто читает твои каракули, не заслуживает такой чести. Ты в этом сама убедишься… А пока, куколка моя, пиши все, что тебе вздумается. И если когда-нибудь тебе не захочется возиться с ручкой и бумагой, ты продиктуй, а я напишу, буду твоим секретарем. Видишь, я совсем не придаю значения этой невинной забаве… Все это ребячество, которое я прекрасно понимаю, потому что мне тоже было двадцать лет, и я тоже был глупым, и всех девушек называл прекрасным идеалом и предлагал им свою белоснежную руку!

Свои шутки дон Лопе обычно заканчивал не очень искренним смехом, который пытался вызвать и у Тристаны, но тщетно, так что смеялся он один, скрывая терзавшую его душу скорбь.

Аугусто Микис приходил трижды в день, но дону Лопе и этого казалось мало. Он был исполнен решимости перепробовать все средства медицинской науки, чтобы вылечить свою несчастную куколку. Теперь он готов был не то что последнюю рубашку отдать — даже собственная кожа казалась ему недостаточной жертвой ради достижения столь важной цели.

«Если мои средства совсем истощатся, — говорил он себе, — а это вполне возможно при таких-то расходах, я сделаю то, что всегда вызывало и вызывает у меня отвращение, — унижусь до того, чтобы просить помощи у моих родственников из Хаэна. А это для меня — верх стыда и унижения. Но чего стоит мое достоинство по сравнению с ужасным горем, разрывающим мне сердце? Раньше оно было тверже бронзы, а теперь стало мягче воска. Кто бы мог подумать! Прежде меня ничего не трогало, и мне было наплевать на страдания всего человечества… А вот теперь мне кажется, что из-за ноги этой несчастной женщины весь мир перевернется. По-моему, до последнего времени я и не знал, как я люблю ее, бедняжку! Она — любовь всей моей жизни, и я ни за что на свете не хочу ее потерять. У самого господа бога, у самой смерти я буду ее отстаивать. Я признаю, что во мне говорит эгоизм, способный сдвинуть горы, эгоизм, который я без колебаний могу назвать святым, потому что это он переделал мой характер, изменил все мое существо. Из-за него я теперь с отвращением думаю о своих скандальных похождениях; из-за него — да еще если бог сотворит чудо, о котором я его прошу, — я буду жить ради блага и счастья этой необыкновенной женщины. Нет, не женщины, а ангела мудрости и обаяния. Я же обнимал и ласкал ее, но так и не сумел понять! Сознайся, друг Лопе, что ты болван, что только жизнь учит нас и только на пустошах старости произрастает истинное знание…»

В своем умопомрачении он метался между медициной и шарлатанством. Однажды утром Сатурна рассказала ему, что некая знахарка, проживающая в Тетуане, молва о которой дошла до Куатро-Каминос и до самых стен Фуэнкарраля на другом конце Мадрида, лечит опухоли примочками из трав, которые называют придорожными. Услышав о женщине, творящей чудеса, дон Лопе тут же послал за нею, нисколько не заботясь о том, как рассердится дон Аугусто, когда это станет ему известно. Старухин прогноз был радужным: она пообещала поставить девушку на ноги всего за несколько дней. У дона Лопе ожила надежда; все было сделано, как наказала старуха; Микис узнал об этом в тот же день, но не рассердился, дав понять, что от припарок самозваной профессорши из Тетуана больной не будет ни пользы, ни вреда. Дон Лопе проклял всех знахарок на свете, как живущих, так и еще не родившихся, послал их ко всем чертям, и научный метод восторжествовал.

Тристана провела кошмарную ночь, ее бросало то в жар, то в холод. Наутро, когда Гарридо, еле державшийся на ногах от усталости, увидел лицо выходившего от Тристаны доктора, он сразу понял, что болезнь приобрела критическую остроту: хотя Микис, человек добрейшей души, умел скрывать от больных свои впечатления об их состоянии, в этот день его огорчение было столь велико, что ему не удалось его утаить. Опережая врача, Тристана сказала с притворным спокойствием:

— Все понятно, доктор… Не жить мне на этом свете. Ну и что? Смерть меня не пугает, она даже начинает меня привлекать. От таких страданий пропадает охота жить… До вчерашнего вечера мне казалось, что жизнь прекрасна… временами… Но сейчас я склоняюсь к мысли, что еще прекраснее — смерть. Она избавляет от мучений… Какое это должно быть блаженство!

Она заплакала, и дону Лопе понадобилось все его мужество, чтобы тоже не уронить слезу.

Утешив больную ободряющими словами, в которых не было ни грана правды, доктор Микис уединился с доном Лопе и, оставив за дверью свои шутки и маску участливой любезности, заговорил подобающим случаю торжественным тоном:

— Друг мой дон Лопе, — сказал он и положил руки на плечи кабальеро, видя, что тот ни жив ни мертв, — случилось то, чего я опасался. Состояние Тристаны крайне серьезно. С таким человеком, как вы, — мужественным и выдержанным, способным хладнокровно оценить обстановку, — нужно говорить напрямоту.

— Да, — пробормотал кабальеро, стараясь выглядеть спокойным, хотя ему казалось, что небосвод обрушивается на него, и он инстинктивно поднял руки, словно хотел поддержать его.

— Так вот… У нее сильный жар во всем теле и холод в позвоночнике. Вы знаете, что это такое? Это безошибочный симптом реабсорбции…

— Да, да, понимаю…

— Реабсорбция… Заражение крови и…

— Да, и…

— Вот так, друг мой. Мужайтесь. Единственный выход — операция…

— Операция! — воскликнул дон Лопе, оцепенев от ужаса. — Значит, отрезать… правильно я понимаю? И вы думаете, что?..

— Ее можно еще спасти, хотя полной уверенности нет.

— И когда?

— Сегодня же. Нельзя терять времени… Один лишь час промедления может оказаться роковым.

Услышав это, дон Лопе словно обезумел. Он стал метаться по комнате, как раненый зверь, натыкаясь на мебель и бессвязно выкрикивая:

— Бедная девочка!.. Отрезать ей но… Ох! Так обезобразить ее… И какую ногу, доктор! Это же несравненное творение природы. Сам Фидий [54] Фидий (нач. V в. до н. э. — ок. 432–431 до н. э.) — древнегреческий скульптор периода высокой классики. пожелал бы увековечить ее в своих бессмертных статуях. Что же это за наука, которая не умеет лечить, а только резать? Да вы, врачи, ничего не смыслите в своем деле… Дои Аугусто, ради спасения вашей души, придумайте что-нибудь другое. Отнять у нее ногу! Если бы можно было ее спасти, отрезав мне обе, я готов… Ну, приступайте… и даже без хлороформа.