Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Святая Цецилия [58] Святая Цецилия (ум. ок. 232 г.) — святая мученица, покровительница музыкантов. ! — восклицал дон Лопе, и от восторга голос у него начинал хрипеть. — Что за дочь, что за женщина, что за божество!

Нелегко было и Орасио скрывать свое волнение, слушая, как Тристана исполняет на органе литургические мелодии в фугированном стиле, с изумительной виртуозностью переходя от одной части пьесы к другой, нелегко было ему сдерживать наворачивавшиеся на глаза слезы, которых он стыдился. Когда девушка, охваченная божественным вдохновением, погружалась в музыку и превращала звуки инструмента в язык своей души, она не замечала никого вокруг, не обращала ни малейшего внимания на своих немногочисленных восторженных слушателей. В такие моменты ее всецело поглощали чувства, которые ей хотелось выразить в мелодии, и лицо ее преображалось, озаряясь небесной красотой, а душа отрывалась от всего земного и взмывала туда, где царит сладостное блаженство. А однажды добряк органист пришел в неописуемый восторг, услышав, как смело и изящно импровизирует его ученица, его потрясла непринужденность, с какой она переходила из одной тональности в другую и соединяла звуки в аккорды. К уже усвоенным ею знаниям тонкостей гармонии вдруг добавились новые, неведомо откуда взявшиеся. Быть может, причиной того был некий таинственный дар предугадывания, которым наделены лишь немногие избранники, от коих у искусства нет секретов. С того дня учитель стал относиться к урокам с интересом гораздо большим, чем для обучения требуется; теперь он вкладывал в ученицу всю свою душу, словно в единственное нежно любимое детище. Старый музыкант и дряхлый сердцеед не уставали восторгаться способностями несчастной калеки. И в то время как первый из них с отеческой любовью посвящал ее в тайны искусства, другой, глядя на нее, выражал свою неподдельную нежность вздохами, полными умиления и восхищения. Когда урок заканчивался, Тристана вставала и прохаживалась на костылях по комнате, а два старика, любуясь ею, считали, что и сама святая Цецилия не могла ходить иначе.

К тому времени, когда девушка добилась столь заметных успехов, Орасио участил свои визиты в дом дона Лопе, но через некоторое время снова стал надолго пропадать. Летом он не появлялся неделями, а когда приходил, Тристана, чтобы развлечь его, устраивала музыкальные вечера. Художник усаживался в самом темном углу комнаты и, отрешаясь от всего окружающего, глядя, словно в экстазе, куда-то в пространство, упоенно вслушивался в чарующие звуки, а тем временем душа его витала в волшебных элизиях, где мечта и действительность сливаются в единое целое. Искусство настолько захватывало Тристану, отдававшую ему все свои силы, что она не думала и не могла думать ни о чем другом. Ей лишь хотелось играть день ото дня все больше и лучше. Совершенство манило ее, не давало покоя. Не обращая ни на что внимания, она погружалась в себя. Бывали дни, когда Орасио приходил и уходил, а она этого и не замечала.

В один прекрасный день неожиданно для всех художник, сказав, что его тетушка при смерти, отправился в Вильяхойосу. Донья Трини действительно была совсем плоха, и на четвертый день после приезда племянника она сомкнула свои тяжелые веки и больше не открывала глаз. Некоторое время спустя, уже осенью, Диас сам заболел, правда, не очень серьезно. Целый год он переписывался с Тристаной и даже с доном Лопе, и их письма раз в две или три недели проделывали тот же путь, который прежде преодолевали пылающие страстью послания сеньо Хуана и Пакиты да Римини. Теперь же Тристана писала второпях несколько фраз больше из вежливости, чем из иных побуждений. Внутренний голос говорил ей, и она безоговорочно ему верила, что они с Орасио никогда больше не увидятся. Так оно и вышло. Однажды утром в ноябре дон Лопе, на лице у которого не было ни радости ни огорчения, вошел в комнату девушки и с тем безразличием, с каким обычно говорят о погоде, сообщил:

— Знаешь новость? Наш дон Орасио женится.

Старому селадону показалось, что неожиданное известие взволновало Тристану, но она так быстро совладала с собой, что дону Лепе было нелегко уразуметь, в каком состоянии духа пребывала его пленница после окончательного и бесповоротного разрыва с предметом своей безумной любви. Подобно тому, как ныряют в воды тихой заводи, девушка погружалась в mare magnum [59] Океан (лат.) . музыки и блаженствовала в нем часами, то опускаясь на самое дно, то грациозно всплывая на поверхность. В этой стихии она искала убежища и от людей, и от все еще мучивших ее мыслей. Она никогда больше не упоминала об Орасио, и хотя художник не прерывал отношений и время от времени присылал ей дружеские письма, на них всегда отвечал Гарридо. Старик остерегался заговаривать с Тристаной о ее бывшем возлюбленном, и, несмотря на весь его опыт и проницательность, ему так и не удалось установить причину флегматичности и печали Тристаны: то ли она действительно разочаровалась в любимом человеке, то ли считала, что совершила ошибку, разочаровавшись в Орасио, когда он приезжал в Мадрид. Да и как было знать дону Лопе, если она сама этого не знала?

В погожие зимние дни Сатурна вывозила Тристану в коляске на прогулку. Наиболее характерным проявлением новой метаморфозы сеньориты Релус было полное забвение своей внешности: она больше не прихорашивалась, просто накидывала на плечи шаль и повязывала на голову шелковый платочек, но при этом не утратила пристрастия к хорошей обуви и частенько препиралась с сапожником из-за подгонки по ноге единственной туфли. Даже по прошествии нескольких лет она так и не смогла привыкнуть к отсутствию туфли на правую ногу.

Через год после операции лицо Тристаны исхудало настолько, что многие знакомые не узнавали ее, когда видели в коляске на улице. Она выглядела лет на сорок, хотя было ей всего лишь двадцать пять. Деревянный протез, который для нее изготовили через два месяца после операции, был самым совершенным в своем роде, но калека так и не смогла научиться ходить на нем, опираясь на палку. Она предпочитала костыли, хотя от них у нее высоко поднимались плечи, и из-за этого было невозможно оценить красоту ее шеи и груди. Девушка пристрастилась проводить послеобеденные часы в церкви, и, чтобы поощрить это невинное увлечение, дон Лопе переехал с бульвара Санта-Энграсия на бульвар Обелиско, неподалеку от которого было четыре или пять красивых современных храмов, да еще приходская церковь Чамбери. Переезд пришелся кстати и со стороны материальной, ибо позволял дону Лопе выгадывать на плате за квартиру небольшую сумму, необходимую для других нужд в столь бедственные для него времена. Но самым примечательным было то, что увлечение Тристаны религией передалось и ее старому тирану, который, незаметно для самого себя, тоже приохотился посещать церковь и получал удовольствие от присутствия то на девятинах, то на выставлении причастия. Когда же дон Лопе наконец обратил внимание на новый оборот в своих старческих привычках, он был уже не в состоянии оценить столь удивительную перемену. Разум его утратил былую остроту, а тело старилось с ужасающей быстротой, он волочил ноги, как восьмидесятилетний старик, голова и руки тряслись. Наслаждение Тристаны царящим в храме покоем и благостностью церемоний дошло до того, что она стала жертвовать временем, предназначенным для музыки, ради религиозного созерцания. Она тоже не отдавала себе отчета в своем преображении, поскольку произошло оно не вдруг, а постепенно, и если поначалу дело не заходило далее простого увлечения, лишенного истинного рвения, если поначалу посещение церкви можно было назвать религиозным дилетантством, то в скором времени это переросло в самую настоящую, искреннюю набожность с непременным слушанием мессы, епитимьями и причащением.