Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Послушайте меня, мой друг, ведь между друзьями все должно быть начистоту. Душа ваша витает в безмятежности, и вы не замечаете, что над вашей головой сгущаются грозовые тучи… да, да, сеньор, грозовые. Так вот: следователь, наиблагороднейший, кстати сказать, человек, первым делом спросил, в своем ли вы уме, на что я ответил, что это мне не ведомо… Посудите сами — будь вы в здравом рассудке, ваше поведение тем паче уму непостижимо. О чем, позвольте спросить, думали вы, когда приютили в своем доме это ничтожное существо, эту развратную тварь, эту …? Ради всего святого, дон Назарин! Знаете ли вы, в чем вас обвиняют? Ни много ни мало как в том, что вы состояли в предосудительных, гнусных отношениях с ejusdem furfuris [64] Здесь: всякой шушерой (лат.) . . Какой стыд, мой друг, какой позор! Знаю, знаю, что это ложь. Мы-то с вами старые друзья!.. Разумеется, вы неспособны… да и вздумай демон сладострастия смущать вас, он, безусловно, избрал бы сосуд посимпатичнее… Впрочем, оставим это!.. Что мне до этих пустых сплетен!.. Но знаете ли вы, как страшна клевета? Опозорить человека несложно, но труда, величайшего труда стоит рассеять заблуждение, ибо злоречие свивает гнездо во всех сердцах, передается от уст к устам, в оправдания же никто не верит и никто не замолвит за вас слово. Зол и коварен по природе человек, и род людской от века просит одного: отпустите Варавву и распните Христа… Но и это не все: вас обвиняют в соучастии в поджоге.

— В поджоге! Меня!.. — воскликнул дон Назарио, скорее изумленный, чем испуганный.

— Да, да, сеньор, поговаривают, что это исчадие ада подожгло вашу комнату, и впоследствии, по естественнонаучным законам, огонь распространился на остальную часть дома. Я-то знаю, что вы неповинны ни в этом, ни в прочих беззакониях, но будьте готовы, что вас затаскают от Ирода к Пилату и будут допрашивать и обвинять в таких злодеяниях, при одной мысли о которых волосы становятся дыбом.

И в самом деле, могло показаться, что волосы его, пока он говорил, шевелятся от ужаса; Назарин же слушал все эти зловещие прорицания по обыкновению невозмутимо.

— И последнее, мой дорогой Назарио: вы знаете, мы друзья ex toto corde [65] От всего сердца (лат.) . , и я считаю вас человеком чистым, безгрешным, pulcherrimo viro [66] Благороднейшим мужем (лат.) . . Но вы витаете в облаках и этим вредите не только себе, но и тем друзьям, близость с которыми выражается, так сказать, жительством под одним кровом. Нет, нет, я не гоню вас, мой друг; но ведь я живу не один. Моя матушка, которая так вас уважает, места себе не находит с тех пор, как узнала, какими малоприятными хлопотами обременяет себя наш дорогой гость. И не подумайте, что лишь нам одним это известно. Вчера только об этом и разговору было у Манолиты, сестры сеньора епархиального судьи. Одни были за вас, другие против, но матушка сказала так: «Уж коли пошли пересуды, не можем мы держать у себя этого блаженного…»

— Довольно, мой друг, я все понял, — отвечал дон Назарио своим обычным безмятежно-спокойным тоном. — Так или иначе, я собирался оставить ваш дом со дня на день. Я не привык быть обузой друзьям, и у меня и в мыслях не было злоупотреблять вашим гостеприимством — вашим и вашей матушки, добрейшей доньи Марии де ла Конкордия. Я уйду немедля… Что мне еще вам сказать? Вы спрашиваете, чем я отвечу на подлую клевету? Об этом вы могли бы догадаться и сами, мой друг и товарищ. Я отвечу: Христос учил нас терпеть, и лучшим доказательством того, что мы усвоили его урок, будет безропотно, а по возможности и черпая в этом усладу, переносить страдания, которые обрушивает на нас многоликая людская злоба. Больше мне добавить нечего.

Сборы были недолгими, ибо все свое имущество он носил на себе, и буквально через пять минут после вышеизложенного разговора Казарин распрощался со своим приятелем-клириком и с доньей Марией де ла Конкордия и, выйдя из дома, направился на улицу Калатравы, где жили его друзья, которые, он не сомневался, смогут приютить его на несколько дней. Это была супружеская пара, люди очень немолодые, обосновавшиеся здесь в пятидесятом году; они плели веревки и альпаргаты, приторговывали жмыхами, пробками и затычками, упряжью для мулов, ясеневыми оглоблями и кое-какой глиняной посудой. Они приняли его, как он и ожидал, радушно, и отвели ему в глубине двора небольшую комнатушку, где среди развешанных по стенам вервий и хомутов и сложенных кипами седел поставили даже кровать… Люди это были бедные и недостаток роскоши привыкли восполнять доброжелательностью.

За те три долгие недели, что серафический отец Назарин прожил на улице Калатравы, произошло столько всяких неприятностей, столько бедствий сыпалось на него отовсюду, словно господь и в самом деле возжелал подвергнуть его решающему испытанию. Вдруг, в один день, не стало для него обеден ни в одном приходе. Повсюду встречали его нелюбезно, обращались с полупрезрительной жалостью, и, хотя сам он всегда вел себя очень учтиво, сколько резких, обидных слов пришлось ему выслушать. Никто при этом не объяснял причин такого обхождения, он же — не спрашивал. Все это сделало жизнь бедного клирика совершенно невыносимой, так как, договорившись с Лохмачами (таково было прозвище его друзей с улицы Калатравы) о ежедневной, пусть и скромной, плате за жилье, он оказался совершенно неплатежеспособным. В конце концов он оставил бесцельные хождения в поисках несуществующих для него обеден и заперся в своем сумрачном обиталище, денно и нощно предаваясь скорбным размышлениям.

В один из этих дней Назарина навестил его друг, старый священник, состоявший при епархиальной канцелярии, и, посочувствовав ему в его невзгодах, в тот же вечер принес смену чистого белья. Старик посоветовал Назарину не падать духом и, не робея, обратиться прямо к самому епархиальному судье, поведать ему с подобающей прямотой свои печали и постараться восстановить доброе о себе мнение, поколебавшееся отчасти из-за его собственного небрежения, отчасти из-за людского злопыхательства. Он добавил также, что дело получило ход, что Назарина собираются лишить лицензии и вызывают в консисторию для наложения взыскания, если основания для такового найдутся. Все новые и новые удары судьбы не могли не удручать даже нашего отважного героя, столь невзрачного с виду, но столь доблестного в своих христианских добродетелях. Старик священник больше не навещал его, и только печальное одиночество и дух унылого квиетизма [67] Квиетизм — религиозное учение в католицизме, проповедовавшее пассивное подчинение воле бога. витали над пристанищем Назарина. Но именно в этом сумрачном уединении возродился и окреп его могучий дух, и он решил восстать против человеческих козней; воля же его страстно устремилась к тому видению лучшей жизни, которое давно и прочно укоренилось в его душе.