Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Он покидал теперь свое темное логово только на рассвете и через Толедские ворота уходил из города, чтобы вновь и вновь — жадно и ненасытно — любоваться божьим миром: полями и задумчивыми небесами, чтобы вновь и вновь заслушиваться мелодичными трелями утренних птиц, глубоко вдыхать свежий, чистый воздух и подолгу ласкать взглядом веселую зелень рощ и лугов, которая даже здесь, в Мадриде, в апреле и мае уже чарует глаз. Он уходил все дальше и дальше, к новым полям и новым горизонтам, препоручая себя заботливым рукам Природы, в лоне которой он мог так бестревожно созерцать божье величие. Как прекрасна Природа и как уродливо Человечество!.. Эти утренние прогулки окончательно укрепили его в мысли, что господь, взывая к его душе, повелевает ей отринуть все мирские интересы, принять обет бедности и окончательно порвать ту опутавшую его сеть ухищрений, что мы зовем цивилизацией. Его страстная тоска по простой жизни стала в конце концов такой сильной, что он уже не мог ей противиться. Жить в лоне Природы, вдали от развратной пышности городов — что может быть пленительней! Только так, думалось ему, возможно исполнить божественное повеление, начертанное в его душе; только так сможет он очиститься, насколько это вообще доступно человеку во плоти, открывая в себе и в других извечные кладези сокровищ душевных, сможет наконец творить дела милосердия, к чему стремился он с таким рвением.

Но какое же тоскливое уныние охватывало его, стоило ему вернуться домой, и как, сталкиваясь с неизбежными житейскими неурядицами, его мысли тут же теряли стройность. Да, отказавшись добровольно от выгод духовного звания, он одновременно перестал бы быть обузой для почтенной, пусть и не такой счастливой семьи Лохмачей и смог бы сам — где трудом, где милостыней — добывать себе пропитание. Но как приступить к делу, когда любой, завидев нищего или батрака в сутане, тут же примет его за сумасшедшего? И он возненавидел свое одеяние, этот отвратительный, неудобный черный балахон; с какой радостью предпочел бы он ему простое платье из самой грубой дерюги. Однажды, когда он разглядывал свой рваный башмак и думал, что починить его все равно не на что, его озарила идея: лучше и дешевле обходиться вообще без башмаков. Решив опробовать свою мысль на практике, он весь следующий день проходил босиком, бесстрашно ступая по мелким камням, которыми был усеян двор, и по лужам — накануне лил дождь. Он остался доволен результатом, но решил, что хождение босиком, как и все, требует привычки, а потому вознамерился повторять изо дня в день эту процедуру, пока наконец не сможет свободно пользоваться той единой и незаменимой обувью, что составляла одно из непременных условий его идеала добродетельной жизни.

Однажды, когда он отправился спозаранку на обычную свою прогулку за Толедские ворота и, отойдя не очень далеко, уселся передохнуть за мостом по дороге на Кaрабанчель, то увидел, что к нему направляется человек — тощий, некрасивый, с угрюмым изжелта-зеленоватым лицом, покрытым шрамами, бедно одетый, по виду то ли барышник, то ли контрабандист. И с почтением в голосе, да, да, с почтением, с каким к Назарину как к священнику (не говоря уж — простому человеку) никто и никогда не обращался, этот малоприятный субъект молвил:

— Не признаете меня, сеньор?

— Нет, сеньор, не имею чести…

— Зовут меня Пако Пардо, а матушку мою — Сонницей, не слыхали?

— Но, сеньор…

— Живем мы в доме, что за самым кладбищем стоит, знаете… Так вот, у нас Андара. Мы тут видели, как ваше преподобие по утрам все здесь на камушке отдыхаете, ну, Андара и говорит, ей, мол, с вами заговорить больно стыдно… И сподвигла меня, значит, прийти, со всем нашим почтением… и велела сказать, Андара то есть, что может вам, со всем нашим почтением, белье постирать, ведь если бы не ваше преподобие, сидеть ей сейчас в монастыре на Киньонес, то бишь в остроге… И еще скажу, со всем опять-таки почтением… Сестра моя носит из города объедки разные, мы-то кур да свиней держим, тем и живем, а их ведь кормить надо чем посущественнее… так вот, дали ей в одном доме намедни, третьего дня то бишь, шляпу такую — крыжечкой — как, словом, ваш брат священник носит… Но шляпа, я вам скажу, хоть и с покойника, — новехонькая, и Андара говорит, мол, про шляпу тоже не сомневайтесь и насчет заразы не брезгуйте… скажите только, куда принести и — со всем нашим почтением.

— Святая наивность! Шляпа? Крышечкой? Знайте же, что я ни в крыжечке, ни в крыше над головой отныне не нуждаюсь, — с чувством ответил клирик. — Оставьте себе сей предмет, может быть, кому и пригодится, или приберегите для пугала — есть же у вас огород, — а не то склюют птицы горох ваш да петрушку… И ладно. Премного вам благодарен. Ах да… насчет белья, за это и правда спасибо, — сказал он, уже удаляясь, — но мне, слава богу, стирать нечего… а что у меня было, словом, то, что на мне было раньше надето, я и сам выстирал во дворе, в луже, поверь мне — не грязней теперь, чем от прачки. Сам выстирал, сам развесил — уж чего-чего, а веревок там хватает… Ну, прощай…

Вернувшись, он провел остаток дня, упражняясь в ходьбе босиком, и на пятый или шестой раз с радостью и удивлением почувствовал, что привыкает. Вечером он поел жареных овощей, съел кусок хлеба с сыром и, обратившись к добрым своим друзьям и покровителям, объявил, что совершенно не в состоянии уплатить им причитающееся, так как нигде не желают предоставить ему работу или какое-нибудь занятие, пусть самое жалкое. Услышав о планах Назарина на будущее, Лохмач возмутился до глубины души:

— Помилуйте, ваше священство! Избави нас боже от такой несусветицы! Что люди-то скажут?.. А духовенство?..

Но Лохмачиха, женщина по натуре не столь тонко чувствующая и более практичная, высказалась в том роде, что труд — дело не зазорное, что и сам господь бог на славу поработал, наш мир сотворяя, и, как она сама слышала, в Лас-Пульгас нужны люди — уголь грузить, и можно даже реалов пять заработать. И уж если святой отец решил по кротости от сана отречься и своими руками честный хлеб добывать, то есть у нее на примете одна «фирма», где очень даже неплохо платят, а всего и дел — баранью требуху мыть. Словом, оба окончательно убедились в безысходной нищете несчастного клирика и, поняв, что перед ними — божий человек, неспособный добыть себе пропитание, просили его не терзаться особо, если и задолжал им малость, как-никак они тоже христиане, и в них капля святости есть, и пусть он знает, что ел у них хлеб «прощеный». А где двое прокормятся, там и трое проживут; от кошек да от собак здешних и то больше «потравы», чем от отца Назарина… По каковому и выходит, что нечего ему себя мучить — с ними он в расчете, во-первых, по божьему разумению, а потом ведь, что жизнь человеческая — сплошная превратность: сегодня ты приютил, а завтра — сам приюта попросишь.