Роберт Хайнлайн - «Магия, инкорпорейтед». Дорога Доблести [litres]

У меня ничего подобного не было. Даже обязанности ублажать Стар. Черт побери, да в радиусе десяти миль нашлось бы не менее миллиона самцов, которые с радостью ухватятся за такой шанс.

Предыдущая ночь была скверной. Она плохо началась и перешла в одну из тех утомительных конференций в постели, что бывают у всех супружеских пар и которые много хуже шумных семейных скандалов. У нас как-то был такой – очень домашний, какой бывает у тружеников, замученных начальством и счетами.

Кроме того, Стар сделала то, чего никогда не делала, – притащила на дом работу. В виде пяти человек, имеющих отношение к какой-то межгалактической склоке, я так и не понял к какой, потому что спор тянулся несколько часов кряду и иногда они говорили на незнакомом мне языке.

На меня просто не обращали внимания, будто я мебель. На Центре людей редко представляют, и, если вы хотите с кем-то заговорить, вы говорите «сам» и ждете ответа. Если вам не ответят – отходите. Если вам ответят – обменяетесь идентификаторами.

Никто из них ничего подобного не сделал, а я уж и подавно. Раз уж они пришли в мой дом, то это была их обязанность. Они же вели себя так, будто это не мой дом.

Я сидел, как Человек-невидимка, и распалялся все больше.

Они доказывали что-то свое, Стар слушала. Вдруг она позвала служанок, и они стали ее раздевать и причесывать. Центр – это вам не Америка. У меня не было причин считать себя выбитым из колеи. То, что Стар делала, было грубостью лишь по отношению к ним, она показывала, что именно их она здесь считает за мебель (получается, она оценила их поведение со мной).

Один из них обиженно произнес:

– Ваша Мудрость, я хотел бы, чтобы вы выслушали нас, как обещали.

(Я расширительно передаю их жаргон.)

Она холодно ответила:

– Только я одна могу судить о своем поведении. Больше никто.

Верно. Она могла судить о своем поведении, они – нет. И я подумал с горечью: я тоже – нет. Я злился на нее (хотя и понимал, что все это мелочь) за то, что она вызвала служанок, за то, что готовится ко сну в присутствии этих болванов, и я намеревался ей сказать, чтобы такое никогда не повторялось. Потом раздумал.

Вскоре Стар оборвала их:

– Он прав. Вы – не правы. Так и делайте. Уходите.

И все же я решил затронуть этот вопрос под соусом возражения против приглашения в наш дом «деловых» людей.

Однако Стар нокаутировала меня с ходу. В ту же минуту, когда мы остались одни, она сказала:

– Любимый, прости меня. Я согласилась выслушать этих глупых путаников, а споры тянулись так долго, и тогда я подумала, что дело кончится быстрее, если я вытяну их из кресел и заставлю постоять, чтобы они поняли, как мне все это надоело. Я и не предполагала, что они снова сцепятся и что пройдет столько времени, прежде чем я ухвачу смысл разногласий. А я знала, что, если перенести дело на завтра, оно опять затянется на часы. Сама проблема очень важна, и оставлять ее без решения нельзя. – Она вздохнула. – Но этот нелепый человек… И вот такие пролезают на самый верх! Я даже подумала, не устранить ли его физически, а вместо этого отправила его исправлять собственные ошибки, иначе та же ситуация могла возникнуть опять.

Я не смог даже намекнуть ей, что ее решение родилось просто под влиянием раздражения. Человек, которого она только что осуждала, был тем самым, в пользу которого она вынесла решение. Поэтому я сказал:

– Пошли спать, ты устала. – И сам же не удержался, чтобы не обругать ее про себя.

И мы легли в постель.

Тут она сказала мне:

– Оскар, ты сердишься.

– Я этого не говорил.

– Но я чувствую. И не только сегодня, и не только из-за этих тупиц. Ты как-то ушел в себя, ты несчастлив.

Она ждала ответа, и я сказал:

– Пустяки.

– Оскар, все, что тебя беспокоит, для меня не пустяк. И я ничего не смогу с этим поделать, пока не узнаю причину.

– Что ж… Я чувствую себя чертовски бесполезным.

Она положила мягкую сильную руку мне на грудь:

– Ты не бесполезен для меня. А почему ты чувствуешь себя бесполезным?

– А ты посмотри на эту кровать! – Кровать была такой, о которой американцы не могут даже и мечтать. Она делала все, разве что кроме поцелуя на сон грядущий. И была, подобно этому городу, очень красива, и, подобно ему, умела скрывать свой «костяк». – Если бы такое вот ложе сумели соорудить на Земле, оно бы там стоило больше, чем самый лучший из домов, в которых жила моя мать.

Стар задумалась.

– Ты хотел бы послать матери денег? – Она потянулась к стоявшему у изголовья коммуникатору. – Достаточно будет дать адрес: База ВВС Элмендорф, Америка?

(Не помню, чтобы я когда-нибудь называл ей адрес матери.)

– Нет, нет! – Я сделал знак передающему устройству заткнуться. – Ничего я ей не хочу посылать. Ее муж получает достаточно, и от меня он денег не возьмет. Не в этом дело.

– Тогда я просто не вижу в чем. Кровать ничего не значит, значат лишь те, кто в ней спит. Мой дорогой, если тебе не нравится эта кровать, мы достанем другую. Или будем спать на полу. Кровать ничего не значит.

– С кроватью полный порядок. Единственное, чем она плоха, так это тем, что не я за нее платил. Платила ты. И за этот дом. И за мою одежду. И за мою еду. Все это мои… мои игрушки. Черт! Да все, что у меня есть, дала мне ты! Ты знаешь, кто я такой, Стар? Жиголо! А ты знаешь, кто такой жиголо? Что-то вроде мужчины-проститутки!

Одна из наиболее раздражающих привычек моей жены заключается в том, что она никогда не прикрикнет на меня, если я напрашиваюсь на ссору. Она внимательно посмотрела мне в глаза:

– В Америке ведь все работают, верно? Люди работают все время, особенно мужчины?

– Вроде того.

– Но этот обычай существует не везде, даже на Земле он распространен не всюду. Француз, например, счастлив, если у него много свободного времени. Он заказывает себе лишнюю чашечку café au lait [29] Кофе с молоком (фр.) . , и стопка блюдечек на его столике быстро растет. Да и я не очень люблю работать. Оскар, я испортила наш вечер из-за своей лени – не хотелось завтра с утра заниматься этой тягомотиной. Такой ошибки я больше не повторю.

– Не в этом дело, Стар. С тем вопросом мы покончили.

– Я знаю. Но первый вопрос редко оказывается ключевым. Да и второй – тоже. А иногда и двадцать второй. Оскар, ты не жиголо.

– А как прикажешь меня называть? Если что-то выглядит как утка, крякает, как утка, и ведет себя как утка, то я называю это уткой. А если ты назовешь ее букетом роз, то она от этого крякать не перестанет.

– Нет. Все, что нас окружает… – Она повела рукой. – Кровать. Эта чудесная спальня. Пища, которую мы едим. Мое платье и твое. Наши прекрасные бассейны. Ночной дворецкий, на случай если нам захочется послушать певчую птицу или съесть спелый арбуз. Наши дивные сады. Все, что мы видим, ощущаем, что используем или хотим иметь, – и еще тысячи вещей, находящихся вдали от нас, – все это заработано твоей собственной могучей рукой. Все это твое по праву.