Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

А откуда-то сбоку, из соседнего переулка, уже неслись прихотливые модуляции многоголосого хора:

— Nieuwe haring, niwe ha-a-a-ng!

— Aardbeien, aare-bei-je! de mooie, de mooie, de mooie waar!

— Angurkjes, gezond en goedkoop! [174] — Свежая сельдь, свежая се-е-е-льдь! — Земляника, зем-ля-ника! отменный, отменный, отменный товар! — Огурчики, хрустящие огурчики почти даром (гол.).

Извозчик, вынужденный при звуках этого соблазнительного хорала поминутно сглатывать слюнки, внимал с благоговейным выражением лица, как будто даже с удовольствием ожидая, когда с дороги уберут огромную гору невыносимо зловонного тряпья и он сможет осторожно, шагом, ехать дальше. Гору эту воздвигло целое полчище юрких еврейских старьевщиков, которые уже трудились над сооружением очередной пирамиды — использовать обычные мешки они почему-то считали ниже своего достоинства и всю подобранную на улице грязную рвань совали себе под лапсердаки и так, на голом теле, втянув и без того тощий живот, сносили в одну кучу.

Зрелище было весьма курьезным: с трудом переставляя тоненькие ножки, со всех сторон чинно, вразвалку, сходились огромные, бесформенные тюки, набитые до отказа вонючими тряпками, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, они худели, а то, что от них осталось — что-то длинное, тощее, чахлое, — с какой-то суетливой крысиной поспешностью шмыгнув в первую же темную подворотню, пропадало из виду...

Наконец улица стала шире, и впереди засверкала на солнце стеклянная пристройка кунштюк-салона.

Пришлось немного подождать, пока «вагонное окно» в перегородке — на сей раз без грохота и с какой-то даже вкрадчивой предупредительностью — не провалилось вниз и в отверстии появился пышный бюст волоокой приказчицы.

— Чем могу служить, менеер? — подчеркнуто холодно и рассеянно осведомилась белокурая барышня, явно не желая признавать своего вчерашнего клиента.

— Мне бы хотелось поговорить с вашим хозяином.

— К сожалению, господин профессор отбыл вчера на неопределенное время. — Приказчица поджала губки и настороженно, по-кошачьи, стрельнула глазами в Хаубериссера.

— Фрейлейн, я имею в виду не профессора, мне нужен тот старый господин, который вчера стоял там, внутри, за конторкой.

— Ах этот! — Смазливое личико тут же оттаяло. — Так бы сразу и сказали! Господина Педерсена из Гамбурга! Ну того, что в диаскоп глазел?..

— Да нет же, я говорю о старике еврее... Он еще что-то писал у вас в канцелярии, я и подумал, что ваше заведение принадлежит ему.

— Наше заведение? Извольте видеть, менеер, наш салон никогда не принадлежал никакому еврею — ни старому, ни малому... Мы, милостивый государь, фирма христианская, и евреев у нас сроду не водилось.

— Пожалуйста, пожалуйста, ничего не имею против. И все же мне бы очень хотелось поговорить с тем старым евреем, который вчера стоял там, в конце коридора, за конторкой. Будьте любезны, фрейлейн!

— Иезус, Мария, Иосиф! — затараторила барышня, для пущей убедительности переходя на родной венский диалект. — Да я ж вам как на духу: нету в нашей лавке жидов и никогда не было — ни вчера, ни сегодня, ни за конторкой, ни под конторкой! Вот те крест!..

Фортунат не верил ни единому ее слову и раздраженно прикидывал, как бы рассеять то дурное впечатление, которое, судя по всему, сложилось на его счет у этой не в меру подозрительной особы.

— Ладно, фрейлейн, оставим это. Но скажите хотя бы: кто этот неведомый «Хадир Грюн», имя которого красуется на вашей вывеске?

— На какой еще вывеске?

— Ради Бога, фрейлейн! Там, снаружи, над дверями вашего салона!

Глаза приказчицы сделались круглыми.

— Д-да что это вы, менеер, н-на нашей вывеске н-написано: Ц-Циттер Арпад... — в полном замешательстве пролепетала она, через силу выговаривая слова.

Схватив шляпу, доведенный до белого каления Хаубериссер устремился вон, чтобы еще раз убедиться самому, а потом ткнуть носом эту бестолковую бабу в висящую над дверью вывеску. Выходя, он по отражению в дверном стекле видел, как

приказчица, глядя ему вслед, выразительно постучала себя по лбу. Оказавшись на улице, он задрал голову — и сердце его остановилось... На большом деревянном щите черным по белому — точнее, белым по черному — значилось: «Циттер Арпад»!

И никаких следов «Хадира Грюна»...

Фортунат был настолько ошеломлен и пристыжен, что, оставив свою любимую трость в салоне, поспешил прочь, лишь бы как можно скорее уйти подальше от проклятого заведения.

Около часа блуждал он, погруженный в думы, по каким-то кривым улочкам, сворачивал в хмурые безмолвные переулки, забредал в тесные глухие дворы, в конце которых вдруг, будто из-под земли, вырастали безмятежно дремлющие на солнцепеке церкви, проходил через сумрачные, сырые как погреб подворотни, рассеянно внимая эху своих шагов, словно в монастырских галереях, одиноко отдававшемуся под низкими закопченными сводами.

Вымершие дома — они казались необитаемыми по меньшей мере на протяжении нескольких веков, тут и там на барочных подоконниках, среди горшков с тюльпанами возлежали, сонно жмурясь на золотой солнечный диск, ангорские кошки. Нигде ни звука...

Высокие вязы — ни одна веточка, ни один листочек не шелохнется — тянулись к небу из крохотных зеленых садиков, вокруг которых, словно в умилении, теснились древние домишки, походившие своими потемневшими морщинистыми фасадами и светлыми решетчатыми окнами, тщательно, по-воскресному, промытыми, на приветливых радушных бабулек.

Невольно втянув голову в плечи, нырял он под низкие приземистые арки, чьи массивные гранитные опоры, в ходе столетий отшлифованные ветром до зеркального блеска, обступали его каменным частоколом, и, поеживаясь, погружался в угрюмый сумрак извилистых ущелий-тупиков, стиснутых со всех сторон высокими стенами с тяжелыми, крепко запертыми дубовыми вратами, которые, с тех пор как их поставили, наверное, никто никогда не открывал. Мох, проросший меж булыжников мостовой, приглушал шаги, а красноватые мраморные плиты с полустертыми эпитафиями, вделанные в плесневелые стенные ниши, напоминали о кладбищах, которые в былые времена находились на этом месте.

И вновь вела его за собой узкая лента тротуара; прихотливо извиваясь вдоль скромных, без лепнины и украшений, зданий, покаянно припорошенных серой пылью, она уходила круто

вверх. Из-под фундамента одного из них пробивался родничок... Там, в глубине, что-то призрачно бурлило, чмокало и содрогалось, подобно ударам гигантского каменного сердца.

И сразу пахнуло свежестью: по деревянным желобам, составленным под прямым углом вдоль осклизлых перил подъема, искрящаяся струйка, весело журча, сбегала в лабиринт полусгнивших дощатых вен.

Дальше — нестройный ряд высоких узкогрудых домов; эти стояли кособоко, застя свет и подпирая друг друга плечами, и все равно казалось, ноги у них вот-вот подогнутся и они упадут...