Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Небольшой отрезок улицы, облепленной хлебными и сырными лавками, — и впереди открылась грязновато коричневая гладь какого-то грахта, широко и невозмутимо раскинувшаяся под бледно-голубым небом.

Дома, подступавшие к берегам с противоположных сторон канала, смотрелись настоящими антиподами: одни — худенькие и скромные — походили на застенчиво потупившихся ремесленников, другие — рослые, дородные товарные склады — глядели самоуверенно и неприступно. И ни единого мосточка, который бы их соединял; лишь какое-то чудаковатое дерево, растущее за забором, с которого свисали в воду многочисленные лески с красно-зелеными поплавками, любопытно тянулось, повиснув над каналом, к противоположной стороне и даже, словно не веря глазам своим, ощупывало чутко подрагивающими ветвями окна надменных богачей...

Хаубериссер повернул обратно, и вскоре его вновь обступило Средневековье — прошли века, а в этой части города ничто не изменилось.

Солнечные часы над древними вычурными гербами, высеченными на потемневших от времени стенах, подслеповато поблескивающие зеркальные стекла, красные черепичные крыши, маленькие уютные капеллы, робко прячущиеся в тень, золотые капители башен, горделиво устремленные ввысь, к белым щекастым облакам...

Кованая решетчатая дверь, ведущая в монастырский двор, стояла открытой... Он вошел и увидел скамейку, полуприкрытую ветвями ивы. Высокая запущенная трава. Кругом ни души, в окнах тоже никого не видно. Все как вымерло.

Чтобы сосредоточиться и окончательно прийти в себя, Фортунат присел на скамейку...

Замешательство, охватившее его в первую минуту при виде вывески и сменившееся чуть позже вполне понятным опасением,

что с ним явно происходит что-то не то, если уж ему средь бела дня мерещится невесть что, давно рассеялось.

Гораздо больше беспокоил его тот весьма необычный образ мыслей, который с некоторых пор прижился в нем.

«Чем объяснить, — спрашивал он себя, — что я, человек пока еще сравнительно молодой, стал относиться к жизни как древний старец?.. В самом деле, в мои лета мало кто задумывается над смыслом бытия». Тщетно напрягал он память, пытаясь найти тот поворотный пункт, когда в его сознании произошел этот роковой переворот. Что касается юности, то тут все было просто и понятно: подобно всем молодым людям, Хаубериссер до тридцати лет оставался рабом своих страстей и ограничивал себя в удовольствиях лишь настолько, насколько позволяли здоровье, энергия и кошелек... А вот о детстве Фортунат как-то не подумал, видимо, сочтя, что замкнутый и задумчивый мальчик, каким он был в ту далекую пору, вряд ли может иметь какое-нибудь отношение к его сегодняшним, «взрослым» проблемам.

Где же в таком случае следовало искать корень, давший жизнь этому невесть откуда взявшемуся лишенному цветов ростку, который он теперь называет своим Я?

«Воистину, присуще человеку некое сокровенное развитие...» — внезапно совершенно отчетливо всплыли в его памяти слова. «Стоп, где же я мог это слышать?» — задумался Фортунат, но лишь на миг, — хлопнув себя по лбу, он принялся поспешно ощупывать карманы; найдя бумажник, извлек из него привлекшую его внимание страницу и прочел:

«...в тайне вершится оное, годами не давая о себе знать, и уж кажется, что заглохло оно втуне, как вдруг — последним толчком может стать какая-нибудь мелочь, ничтожный пустяк — оболочка спадает и в нашу жизнь прорастает тугая упругая ветвь со спелыми плодами, цветения коей мы и не приметили; тут только открывается нам, что, сами того не сознавая, были садовниками, растившими заветное древо...

О, скольких горестей мне бы удалось избежать, если б я, малодушный, не давал вводить себя в заблуждение и не верил, что древо сие выращено помимо меня, некой неведомой силой! Я — и только я! — был господином своей судьбы и сам о том не догадывался! Мнилось мне, что безоружен я пред всесильной судьбой, ибо ни одно из моих деяний не возымело желаемого результата и не принудило жестокий рок поспешествовать мне... И ведь ни единожды снисходило на меня просветление: тот, кто повелевает своими мыслями, повелевает и судьбой!

Мне, однако, о ту пору было и невдомек, какой страшной магической силой обладает мысль, а потому и не пытался я подчинить себе сознание, справедливо полагая, что заведомое неверие все дело обрекает на провал. Тяжкое заблуждение, унаследованное родом человеческим от праотца Адама, тяготело мной: деяние казалось мне могучим гигантом, а мысль — призраком бесплотным. Лишь тот, кто сумел подчинить себе свет, повелевает тенью, а вместе с нею и судьбой; тот же, кто пытается одолеть злой рок какими-то деяниями, уподобляется тени, тщетно стремящейся победить другие тени. Вот и выходит, что, покуда жизнь це изведет нас до полусмерти, мы так и не поймем, где скрывается корень... Как часто, обуреваемый желанием помочь людям, втолковывал я ближним моим сии нехитрые тезы! Они слушали меня со вниманием, согласно кивали и благодарили, однако все мои речи входили у них в одно ухо и выходили в другое. Должно быть, истина слишком проста, чтобы всяк мог проникнуться ею в одночасье...

Итак, до тех пор пока древо не вырастет до небес, никто ничего не осознает?.. Вот только как бы не оказалась разница промеж человеком и человеком больше, нежели разница промеж человеком и камнем... Цель человеческой жизни, наверное, в том и состоит, чтобы, обострив свои чувства, понять наконец закон, согласно коему древо сие растет, зеленеет и не иссыхает на корню. Все прочее — навоз, тупое и бессмысленное воздвижение навозной кучи. И еще... Сколь велико число тех, кто способен ныне понять, что я имею в виду?.. Сдается мне, большая часть моих слушателей снисходительно сочтет, что я выражаюсь образно, так сказать, аллегорически. Двусмысленность языка — вот воистину тот клин, коий мы сами же и вбиваем промеж нас. Ну а стоит одному из этих модных теперь журналов "с направлением" опубликовать мою статью, и просвещенные слои населения всенепременно истолкуют «сокровенное развитие» как претенциозное "умничанье" или, в лучшем случае, как "самосовершенствование"; ведь и философия для этих теоретических господ — всего лишь сухая скучная материя, но никак не прямое и безусловное руководство к действию...

Не для этих фарисеев будет сказано, что рост сокровенного древа в весьма малой мере зависит от соблюдения заповедей, даже самого искреннего и неукоснительного, ибо оное всего лишь внешняя форма, скорлупа. Быть может, не след говорить, но преступление заповедей нередко является куда более теплой теплицей! Однако мы, по недомыслию своему, блюдем заповеди

тогда, когда их надо преступать, и преступаем, когда их надобно бы чтить. Глядя на святого, творящего лишь добрые дела, наивные последователи воображают, что путь к святости пролегает через добродетель, тут-то и вступают они на тропу, ведущую в бездну, и идут по ней, свято уверенные в правильности избранной стези... Обманчивое внешнее благочестие ослепляет их, и они, подобно несмышленым детям, отшатываются в ужасе пред собственным зеркальным отражением, полагая, что сходят с ума, ибо приходит время — и лик его взирает на них в упор».