Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

где уж им прорвать его, обреченным суетно и бессмысленно прыгать на одном месте, уподобившись белке в колесе!»

Хаубериссер перелистнул и, едва взглянув на первые слова, написанные сверху, у самой кромки страницы, вздрогнул...

«Хадир Грюн»!

Так и есть! Не померещилось!

На одном дыхании пробежал он глазами следующие строки, однако они ровным счетом ничего не объясняли: таинственное имя было концом, последними словами предложения, начало которого следовало искать на предыдущей странице, но она-то как раз и отсутствовала!..

«Вот уж воистину концы в воду», — подумал в отчаянье Фортунат, только теперь осознавая, как сильно заинтригован этим неуловимым Хадиром Грюном, столь ловко заметавшим свои следы, что не было, казалось, ни малейшей возможности выяснить, в какой связи упоминал автор рукописи его имя — а ведь не исключено, что они были лично знакомы!..

Хаубериссер схватился за голову. Вся эта история начинала действовать ему на нервы — такое впечатление, будто каким-то могущественным силам доставляло удовольствие водить его за нос.

И хотя еще теплилась слабая надежда на то, что оставшаяся часть рукописи поможет напасть на потерянный след, — заставить себя читать дальше он не мог: буквы прыгали у него пред глазами...

«Все, хватит с меня, я не позволю играть со мной в какие-то дурацкие кошки-мышки! Пора этому положить конец!»

Фортунат окликнул экономку и попросил позвать извозчика. «Всего-то и делов, съездить в кунштюк-салон и вызвать господина Грюна! — внезапно осенило его, однако не прошло и минуты, как он понял, что эта затея не более чем холостой выстрел. — Ну при чем тут старый еврей, ведь он-то не виноват, что его имя преследует меня, подобно навязчивому кошмару?» Но госпожа Оме уже вышла.

Беспокойно ходил он из угла в угол, тщетно пытаясь себя урезонить: «Совсем как сумасшедший стал. Подумаешь — Хадир Грюн!.. И дернул же меня черт впутаться в эту идиотскую историю!»

А внутренний голос тут же язвительно ввернул: «Ну да, конечно, жил бы себе тихо, мирно, как все благоразумные обыватели», — и сразу привел его в чувство: «Да что это я, право, или судьба недостаточно учила меня, что жизнь — это вопиющая бессмыслица, если жить так, как живет большая часть

рода человеческого? Далее если бы я совершил самое немыслимое сумасбродство, — все равно это было бы во сто крат мудрее, чем семенить с оглядкой, по старинке, слившись с серой безликой толпой трусоватых благонамеренных обывателей навстречу бессмысленной смерти».

Отвращение к жизни, давненько не вылезавшее из своей укромной норы, подступило к горлу удушливым тошнотворным комком, и Хаубериссер понял, что ему не остается ничего другого — если только он не хочет раньше или позже наложить на себя руки, — как, по крайней мере, на некоторое время отдаться на волю судьбы, пока она его либо не вынесет чрез все стремнины и подводные камни на твердую почву какого-то нового, еще неведомого кредо, либо не гаркнет фельдфебельским голосом: ничто не ново под солнцем [170] Ср.: Екк. 1: 9. , и цель всякой жизни одна— смерть...

Фортунат собрал бумаги, отнес их в свою библиотеку, но, прежде чем запереть в письменном столе, вынул из пачки ту страницу, на которой упоминался Хадир Грюн, и, сложив ее, спрятал в бумажнике.

Сделал он это не из суеверного страха, что помеченному зловещим именем листку ничего не стоило бесследно испариться даже из-под замка, — нет, то была инстинктивная реакция — своего рода защитная мера — человека, привыкшего к самым неожиданным казусам и знавшего, как опасно полагаться только на память, подверженную стольким дезориентирующим влияниям; письменное свидетельство, находящееся под рукой в любое время дня и ночи, позволяло чувствовать себя более свободно и не опасаться, что впечатление от какого-нибудь из ряда вон выходящего происшествия, поколебав привычную картину будней, исказит хранящийся в памяти текст...

— Дрожки внизу, менеер, — известила экономка. — И вот еще телеграмма... Только что пришла.

— «пожалуйста зпт будь сегодня чаю тчк куча народу зпт том числе твой приятель цихоньский тчк великому сожалению зпт будет также рюкстина тчк гром молния зпт если ты меня покинешь произвол судьбы тчк пфайль тчк», —

прочел Фортунат и выругался в сердцах, ни секунды не сомневаясь, что, только беззастенчиво сославшись на свои якобы приятельские отношения с ним, «польский граф» сумел проникнуть

в дом барона — черт возьми, могу себе представить, какой несусветный вздор наплел «ясновельможный» о «гениальном изобретателе торпед» Хаубериссере, чтобы свести знакомство с Пфайлем!..

Усевшись в дрожки, Фортунат велел извозчику ехать на Ио-денбрестраат.

— Да-да, все верно, почтеннейший, вы не ослышались — прямо через гетто, — добавил он, усмехнувшись, когда извозчик не доверчиво переспросил, ехать ли ему напрямую, через Йордаан [171] Старинное еврейское гетто в Амстердаме. , или в объезд, боковыми улицами.

Вскоре они как в омут канули в этот, пожалуй, самый необычный из всех европейских кварталов.

Жизнь его обитателей проходила в основном на улице. Здесь, прямо под открытым небом, готовили пищу, стирали и гладили, рождались и умирали. Извозчику приходилось то и дело нагибаться, чтобы не задеть головой одну из низко натянутых поперек переулка веревок с вывешенными на ней застиранными до дыр простынями, ветхими, полупрозрачными наволочками и дырявыми носками... Седобородые часовщики, ютившиеся на тротуаре за крошечными колченогими столиками, провожали дрожки недоуменными взглядами, поразительно напоминая своими зажатыми в глазницах линзами пучеглазых глубоководных рыб; дети сосали материнскую грудь или кувыркались на решетках грахтов.

Перед воротами одного из домов посреди мостовой стояла кровать с дряхлым парализованным старцем: ничего особенного, просто дедушку вынесли подышать «свежим воздухом», не забыв поставить под матрац ночной горшок; неподалеку, у перекрестка, торчал какой-то раздутый до невероятных размеров еврей, с головы до ног, как Гулливер лилипутами, облепленный пестрыми причудливыми куклами, — он продавал свой веселый товар и, не переводя дыхания, надсадно верещал таким голосом, будто в горле у него сидела серебряная фистула:

— .. .poppipoppipoppipoppipoppi... [172] Кукльгкуклыкуклыкуклыкуклы (гол.).

— Kleerko, klеегко, kle-e-erkooooop [173] Старье, старье, ста-а-арьеееее (гол.). , — грозно гремел, перекрывая хилую фистулу, какой-то одетый в ниспадающее до пят рубище Исайя с белоснежными пейсами, снизошедший до профессии старьевщика; он победно, словно овеянным славой

боевым штандартом, размахивал над головой какими-то грязными кальсонами с оторванной штаниной и, видимо, нисколько не сомневаясь, что такой «видный господин», как Хаубериссер, просто не может не соблазниться его великолепными «одноногими» подштанниками, заговорщицки подмигивал ему, дабы тут же, без долгих проволочек, ударить по рукам.