Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

И тут так же неожиданно, как крик птицы, по барабанным перепонкам ударил чей-то возглас — сорвался он с губ сапожника и звучал надтреснуто и тревожно:

— Исаак! Исаак!

Выражение лица сидящего за столом старика внезапно изменилось — на нем застыла гримаса полнейшего безумия...

— Исаак! Исаак!

— Вот я, — словно во сне отозвалась Каатье, в точности повторив своего деда, минутой раньше откликнувшегося на зов птицы.

Ева заметила, что рука девочки холодна как лед. Лежащая под окном сорока громко застонала... Однако этот жалобный стон скорее напоминал скрипучий смех какого-то дьявольского кобольда.

Звук за звуком, слог за слогом всасывала тишина жадным призрачным ртом и этот злорадный смех, и слова этого жутковатого диалога, похожего скорее на смутное эхо давным-давно канувших в Лету библейских событий, которые сейчас, спустя тысячелетия, каким-то парадоксальным образом, подобно привидениям, воскресали здесь, под крышей сырого голландского дома, в убогой каморке нищего ремесленника...

Гулкие удары колокола на церкви св. Николая покатились через комнату, разбив на мгновение оковы дьявольских чар.

— Пойду, пожалуй... Еще немного, и я не выдержу, — шепнула Ева Сефарди и повернулась к дверям, весьма удивленная тем, что только теперь — а ведь с тех пор, как пробило двенадцать, прошел не один час! — услышала колокольный звон. — Можно ли этого старого больного человека оставлять одного, без помощи? — спросила она Сваммердама, который молча делал знаки присутствующим, что пора уходить, и внимательно посмотрела на Клинкербока. — Похоже, он все еще в трансе? Да и девочка тоже спит...

— Как только мы оставим его одного, он сразу придет в себя, — успокоил ее энтомолог, однако голос его звучал неуверенно, в нем слышался слабый отзвук затаенного страха, — а я позднее, пожалуй, загляну к нему...

Негра пришлось чуть ли не силой выводить из комнаты — его лихорадочно блестевшие глаза были прикованы к лежащей на столе груде золотых монет; Ева видела, что Сваммердам старался не терять его из виду. Когда все вышли на лестницу, он быстро огляделся, тщательно запер каморку сапожника, а ключ спрятал в карман...

Мари Фаац поспешила вперед, в квартиру Сваммердама, чтобы вынести гостям пальто и шляпы, а потом найти извозчика.

— Лишь бы мавританский царь не забыл нас и явился вновь, ведь мы даже не успели с ним попрощаться... О Боже, ну почему дни рождения — и первого и второго — проходят всегда так печально! — пожаловалась госпожа де Буриньон сопровождавшему ее грустному и молчаливому Сваммердаму, когда они стояли внизу, у дверей дома, и ждали извозчика, который должен был отвезти ее в монастырь, Еву — в отель, а доктора Сефарди — домой...

На этом разговор затих, и уже никто не делал попыток возобновить его.

Было тихо, ярмарочные гуляния закончились, и лишь из-за наглухо зашторенных окон «Принца Оранского» доносились

нестройные аккорды пьяного банджо, что есть мочи наяривавшего лихие, разухабистые куплеты.

Та стена дома, что примыкала к церкви св. Николая, была погружена в глубокую тень, другая, на которую выходило окно чердачной каморки сапожника, высоко над грахтом глядевшее в туманную даль гавани, казалась в сияющем свете луны облитой жидким искрящимся серебром.

Ева подошла к перилам канала и стала задумчиво вглядываться в черную страшную воду.

Там, у самой воды, в нескольких метрах от места, где стояла Ева, толстая цепь — та самая, что свисала с укрепленной на крыше лебедки в непосредственной близости от окна Клинкер-бока — нижним своим концом касалась узкого, едва ли в ступню шириной выступа в стене.

Какой-то стоящий в лодке человек возился с цепью; заметив освещенный лунным светом женский силуэт, он сразу пригнулся и спрятал лицо.

Послышался цокот копыт, и Ева, зябко поеживаясь, поспешила назад к Сефарди; на мгновение ей почему-то вспомнились жутковато мерцающие мраморные белки негра...

Сапожнику Клинкербоку снилось, будто он едет по пустыне на осле, рядом — его маленькая Каатье, а впереди неторопливо шагает проводник в черном тюрбане с закутанным лицом — человек, который дал ему имя «Аврам».

День и ночь странствовал он так, когда возвел очи свои, и вот на небе мираж, богатая изобильная страна, никогда в жизни он не видел подобной; и сошел мираж в пустыню, и человек с закутанным лицом сказал, что это земля Мориа [167] Ср.: Бьгг. 22: 2. .

И взошел Клинкербок на гору, и устроил там жертвенник, разложил дрова для всесожжения и положил Каатье на жертвенник поверх дров [168] Ср.: Бьгг. 22: 9. .

И простер он руку свою и взял нож, чтобы заколоть дитя свое [169] Ср.: Быт. 22: 10. . Сердце же его было спокойно и холодно, ибо знал он из Писания, что пожертвует овна во всесожжение вместо Каатье. Но он пожертвовал... дитя... И тогда открыл человек лицо свое, и исчез со лба его пламенеющий крест, и сказал он:

«Открыл я тебе, Аврам, лик мой, дабы имел ты отныне жизнь вечную. А вот знак жизни убрал я с чела моего, дабы

вид его никогда боле не сжигал бедный твой мозг. Ибо мой лоб — твой лоб, и мой лик — твой лик. Знай же, сие воистину второе рождение, ибо ты и я едины, и да будет известно тебе, странник, что я, проводник твой к древу жизни, есмь ты сам...

Немало таких, кто видел лик мой, да только неведомо им, что сие есть свидетельство второго рождения, а потому и плутают они по сю пору в поисках жизни вечной.

И, помни, до той поры, когда настанет твой черед пройти узкими вратами, смерть понаведается к тебе еще раз, ну а до-прежь всего — крещение огнем, пылающие воды боли и отчаянья.

Ибо ты сам так хотел.

И только потом душа твоя вниидет во царствие, кое я тебе приуготовал, — подобно птице, полетит она из тесной клетки на-встречь вечной заре...»

И воздел Клинкербок очи свои, и увидел, что лик человека сего был из зеленого злата и заполнял собой все небо, от края до края, и вспомнилось ему, как в юности своей он, дабы облегчить путь идущим за ним, молитвенно поклялся, что до тех пор не продвинется далее ни на шаг по духовной стезе, пока повелитель судьбы не возложит на него все бремя мира.

Проводник исчез.

Клинкербок стоял во мраке и прислушивался к оглушительным ударам грома; но вот гроза стала затихать, а доносящиеся издали раскаты напоминали теперь скорее громыхание дрожек на ухабистой мостовой. Старик мало-помалу приходил в себя, видение, посетившее его, окончательно поблекло, он огляделся, узнал свою каморку, хотел было сесть в кресло и тут только заметил, что правая рука что-то сжимает... Поднес ее к глазам: окровавленное шило...

Огонек догорающей свечи полыхнул в последней агонии, и эта судорожная вспышка выхватила из темноты бледное личико маленькой Каатье, которая лежала мертвой на старом потертом диване.