Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Отец Иннокентий так давно отвык удивляться, что на сей раз даже не смог скрыть своего удивления. Он ожидал, что, уничтоженный дурной вестью, Клемент рухнет в кресло или станет бегать по гроту, крича, что он ни в чем не повинен, что тут какое-то недоразумение, ошибка, но юноша не сделал ни того, ни другого. Он даже не побледнел — более того, лицо его вспыхнуло, словно от радости. Ксавера невиновна! В эту минуту Клемент был неспособен думать о чем-либо еще, все отошло на второй план по сравнению с этой счастливой уверенностью. Так, значит, она приходила на мост, желая предостеречь его, когда узнала, что втайне готовится его арест.

Отец Иннокентий не мог понять, отчего так радостно сияют глаза молодого человека; он предположил, что высказался недостаточно определенно, и стал повторять все сначала, но уже отчетливее, громче, куда более решительным тоном.

— Показания поименованных здесь должностных лиц позволяют думать, что вы возглавляете весьма опасное тайное общество, члены коего называют себя сынами действия, общество, как говорят, ближайшим образом связанное с французскими революционерами.

Клемент слушал как во сне. Взгляд его был устремлен на Ксаверу, сильно напуганную происходящим. О, чистый ангел-хранитель! Одна-одинешенька, во мраке ночи, бросилась она ему навстречу, желая спасти его. Кто еще умеет так любить? Как мог он сомневаться в ней?

— У вас в доме и в павильоне, что близ храма святой Екатерины, произведен обыск. Обнаружена потайная дверь, ведущая в тайную типографию, в обширные подвалы…

Клемент сделал невольное движение: он не ожидал, что отыщут вход. Ведь он и его товарищи тщательно завалили его; там была спрятана вся их корреспонденция. Теперь он понимал: дело обстоит весьма и весьма серьезно. Но ведь это касается его одного! Если остальные будут соблюдать осторожность, им не грозят никакие неприятности. Следствие остановится на нем, а они могут продолжать дело дальше, оно не понесет ущерба, ибо гибель одного борца еще не означает гибели всего дела…

— Советую вам, молодой человек, откровенно признаться во всем. Дело все равно будет раскрыто — доказательства уже налицо, а упрямством вы только ухудшите свое положение. Как отец, говорю, вам, многое простится ради вашего всеми уважаемого батюшки — лучше сознайтесь во всем. Если же вы назовете всех своих соучастников и распутаете все тайные нити, которыми ваше общество связано с заговорщиками в других странах, может быть, тогда вам простится все.

Гордо выпрямившись, Клемент повернулся лицом к иезуиту и так взглянул на него, что тот невольно попятился. С горькой усмешкой юноша отвернулся, давая понять этим, что ему жаль напрасно тратить слова.

Отец Иннокентий хорошо понял, что скрывалось за этой усмешкой.

— Молодой человек, — опять заговорил он, но уже не с отеческой нежностью, а со всей строгостью судьи. Похоже, вы все еще не поняли, какую опасность навлекли на себя своим легкомыслием. Вы обвиняетесь в таких преступлениях, что даже самого малого из них было бы достаточно, чтобы суд справедливости повелел заковать вас в железо и приговорил к тюремному заключению.

Ксавера больше не могла владеть собой и опустилась без сил к подножию статуи святой девы. На ее глазах свершалось то, чего она добивалась, пылая мщением, а теперь хотела бы любой ценой остановить.

Клемент бросился к ней и упал на колени.

— Не бойся за меня, не страшись моей участи! — вскричал он, прикоснувшись губами к краю ее платья. — Поверь, никакой даже самый ужасный каземат не сравнится с тем, что я выстрадал, подозревая тебя во лжи, оскорбляя тебя в сердце моем! О, возвышенное создание, скажи, что отпускаешь мне этот грех за те муки, которые претерпела моя душа…

— Я сказал, Клемент фон Наттерер, что даже за меньшее из ваших преступлений полагается тюрьма, — опять заговорил отец Иннокентий, — но вы, как видно, совершили и такие, которые караются смертью.

Ксавера застонала.

— Не убивайся так, — молил Клемент, согревая поцелуями ее ледяные руки. — Я не боюсь смерти, потому что куда более страшную муку испытал, принимая тебя за шпионку и доносчицу, явившуюся, чтобы погубить меня. Теперь я уже ничего не страшусь, ни о чем не жалею и даже самое тяжкое решение моей судьбы готов принять с распростертыми объятиями… О Ксавера, ведь ты была готова истечь ради меня кровью, спасти меня ценой спасения своей души! Верь мне: в темнице, на дыбе, на эшафоте — к чему бы ни присудили меня, я буду достойным твоей великой любви! Будь покойна, я не проявлю слабости и ничем не обману твоего доверия. Не скорби о том, что нам суждено расстаться — полное счастье было не для нас, ибо между нами всегда стоял бы Леокад, и всякий раз, касаясь твоей милой руки, я поражал бы его тем в самое сердце, столько выстрадавшее из-за нас: я видел бы, как оно кровоточит, как умирает наша мать оттого, что ты отняла у нее сына! Не жалей ни о чем, Ксавера, не думай ни обо мне, ни о себе! Что может сравниться с тем высоким наслаждением, какое мы, чистые душой, испытываем сейчас? Ах, как был прав Леокад, утверждая, что в одном мгновении такой любви заключается вечное блаженство! Чего стоят в сравнении с ним те радости, коих все добиваются с таким упорством? Нет, не для меня это… В одном твоем поцелуе заключена вся небесная радость, и я счастлив освятить им мои губы.

Клемент склонился к Ксавере и запечатлел на ее губах свой первый и последний поцелуй. Девушка изнемогала от горя. Кто может представить себе хоть малую долю тех мук, что терзали ее душу?!

— Не забывай меня, Ксавера, — проговорил Клемент. — И знай, где бы я ни был: на земле или под землей — всюду найдет меня твоя любовь, порадует, согреет душу, а услышав, что я мертв, не верь, будто смерть несет с собой забвение.

Она ничего не слыхала, распростершись перед ним без чувств в своем великолепном королевском уборе… Его схватили и увели.

Подобная чудовищу, надвинулась на Прагу темная, мглистая ночь. В сыром мраке жилые дома и храмы на главной площади Нового города напоминали скорее могильные холмы без определенного облика, без четких очертаний; едва различимые один от другого, они сливались в какую-то нелепую темную груду. Тяжкая, словно крышка гроба, черная, как кладбищенская земля, непроницаемая, как судьба, эта ночь вполне могла бы сойти за родную сестру богини смерти — сестру, поклявшуюся в пароксизме родственной любви, что последует примеру старшей и тоже остановит всякое движение, приглушит все звуки, погасит все огни… и не пустит под свой черный покров ни единого светлого лучика. Может быть, только там позволит мерцать огоньку, где обосновалась смерть или куда она спешит, чтобы занять свое место, — в мертвом сердце либо в том, коему суждено умереть.