Каролина Светлая - В горах Ештеда

Доротка оправила на себе материно праздничное платье, которое все еще было на ней.

Отец снял со стены над постелью небольшое мозаичное распятие и, порывисто и сокрушенно приложившись к нему, подал его дочери. Это распятие держала в руках его умирающая жена.

Порывисто и сокрушенно, как и отец, Доротка поцеловала крест и заложила его себе за корсаж. Ни о чем не спрашивая и не сопротивляясь, она позволила трижды окропить себя святой водой из чаши. Он был ее отцом и имел право распоряжаться ее судьбой. Как он решит, пусть так и будет.

Доротка хотела до последней минуты оставаться послушной дочерью, как обещала.

Каменолом снял с печи корзину с инструментом для дробления камня и на этот раз положил в нее больше динамита, а шнур взял совсем маленький, гораздо меньше, чем обычно.

Все это он также окропил святой водой, как кропят гроб, прежде чем опустить в могилу.

Взглядом он приказал дочери сделать то же. Но она не покропила ни зубила, ни динамита.

Отец словно не заметил этого. Он перешагнул через порог правой ногой и направился к каменоломне по узкой, грозящей обвалом тропе, вьющейся по краю отвесной скалы.

Шаг его был тверд, голова гордо вскинута, торжественным голосом он читал псалмы Давида.

— «…Нечестивые натянули лук, стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в праведных сердцем.

Когда разрушены основания, что сделает праведник?

Господь во святом храме своем, господь — престол его на небесах, очи его зрят, вежды его испытывают сынов человеческих.

Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа его.

Дождем прольет он на нечестивых горящие угли, огонь и серу, и палящий ветер — их доля из чаши.

Ибо господь праведен, любит правду, лице его видит праведника».

Этот суровый голос, грозно разносящийся в безлюдии гор по молчаливым лесам, над которыми тускло забрезжил рассвет, пронзил Доротку, как трубный глас последнего суда. Колени у нее задрожали; шатаясь, она слепо двигалась за отцом, не различая ничего вокруг.

Над горами уже занималось утро, но в долине еще клубилась мгла. Казалось, внизу зияет бездонная пропасть. Обычно ноги Доротки уверенно ступали по обрывистым тропам, она никогда не замечала опасной крутизны, но сегодня у нее кружилась голова. Не знавшей страха горянке приходилось цепляться за кусты. У Доротки было такое чувство, будто земля расступалась, едва она прикасалась к ней.

— Я боюсь сорваться, — прошептала она еле слышно.

Но чуткое ухо каменолома уловило ее жалобу.

— Да не убоится нога твоя скользкой стези, не опасен путь над пропастью для того, чья душа не блуждает в потемках, — произнес он внушительно, неуклонно продвигаясь по мокрой от ночной росы дороге.

Доротка собрала все свое мужество, но, едва сделав вслед за отцом несколько шагов, вновь остановилась, с ужасом глядя в глубокую пропасть.

Резкий ветер, провозвестник нового дня, всколыхнул озеро тумана, застилавшего всю долину, разметал его и погнал белые клочки к вершинам навстречу ранним путникам. От страха девушке почудилось, будто это огромная белая женщина в длинном развевающемся саване распростерла свои костлявые руки.

— Отец, отец, — закричала она, — остановитесь! Разве вы не видите, что впереди нас ждет смерть?!

Но каменолом не дал сбить себя с толку.

— Это всего-навсего утренний туман. Ты сотни раз наблюдала его игру; так отчего же вдруг стала боязлива? Но будь это даже сама смерть, ожидающая нас впереди, следует ли ее пугаться? Легче тому, кого ожидает она, чем тому, кто идет навстречу греху.

И вновь приободрилась Доротка и снова остановилась.

— Взгляните, отец, не оставляйте меня! В этом роднике кто-то омыл окровавленные убийством руки.

— Да пойдем же, это заря отражается в воде. Но горе, горе тому, кто заводит речи с убийцами и потомками их!

— Отец, не спешите так, у нас еще есть время, работа нас не ждет. Остерегитесь, там вдали что-то темнеет, как огромная могила…

— Это вход в каменоломню, это он чернеется в утренних сумерках. Лучше уж, дочь, пребывать в могильной тьме, чем на божьем свете, покрытой позором.

— Постойте же, отец! Разве вы не слышите внизу, в деревне, похоронный звон?

— Идем, дитя мое, не медли понапрасну! Это не похоронный звон, это уже выгоняют стада в горы. И да будет каждый готов к отходу! Нам ведомо, когда мы пришли в этот мир, но неведомо, когда пробьет наш час.

Каменолом остановился, они были уже у входа в пещеру. Старик обвел окрестности пристальным взглядом.

Внизу, в долине, как бы рождался из тумана мир. Все вдруг начало проступать из тьмы, обретая краски и сущность, — вот деревушка, вот лес, дальше город, а там, на горизонте, горы, над которыми небо заполыхало пламенем.

Каменолом снял шляпу, и сердце у него дрогнуло. Во всем, что он видел вокруг, чудилось ему знамение.

— Помолись, дочь моя, перед тем, как войти в каменоломню, — сказал он, — человек предполагает, а бог располагает. Нам не дано знать, выйдем ли мы оттуда так же, как войдем. Ненароком соскользнет стремянка или шнур догорит прежде, чем успеешь выбежать. По дороге сюда у тебя были дурные видения — может, это предзнаменование? А потому возблагодари бога за жизнь, моли простить тебе вину твою и поручи ему свою душу.

Доротка тоже смотрела вокруг, долго смотрела… Потом ее глаза остановились на отце. Теперь в ее взгляде не было ни смятения, ни ужаса, ни мольбы; он был строг и тверд.

— Вы хорошо делаете, отец, что побуждаете меня к набожности. Не легок путь из одной жизни в другую, и не легок ожидающий нас там суд. А посему да испытает каждый сердце свое и душу, не таит ли он там какого греха, принимая его за крупицу золота, искрящуюся и слепящую гордые очи. Да, я помолюсь, ибо никто не знает, когда пробьет его последний час. А потому и вы помолитесь со мной, отец! И да будет первым среди всех земных грехов названа гордыня, которая всего противнее богу. Ненависть и упрямство — ее родные сестры. Горе, горе тому, чью душу они избрали своим прибежищем. Молитесь, отец, со мной, молитесь…

Кровь бросилась в лицо каменолому. Вновь дочь вершила над ним суд и поучала его. Он хотел было дать ей решительный отпор, но разум, в другое время столь находчивый, не подсказывал ему ничего. Поведение дочери ставило старика в тупик.

— Она одурманена злыми чарами, — прошептал он, как бы извиняясь перед самим собой за свою растерянность и слабость, — она уже не отличает черного от белого. Слова ее лишены смысла, она не поколеблет меня.

Между тем Доротка опустилась на колени и, сложив руки, принялась молиться, — глаза ее были устремлены на утренний багрянец, который, словно море любви, разливался над краем алыми потоками.