Каролина Светлая - В горах Ештеда

Товариществу теперь стали охотнее предоставлять кредиты. Люди сами приходили к Антошу, предлагали ему деньги и были рады, если он принимал их под самый умеренный процент. Каждый был убежден, что так деньги будут помещены надежнее всего. Заметно стали меняться и работники, которых в большом количестве держало товарищество. Раньше это был сброд, оборванцы, пользовавшиеся дурной славой, опустившиеся, редко когда трезвые. Кто не имел к ним прямого дела, предпочитал лишний раз с ними не сталкиваться. Трактирщики радовались, как только за ними закрывалась дверь, хотя выручка с их появлением сильно возрастала. Антош присматривался к работникам с особым вниманием. В поездках за лошадьми он усаживал их в трактирах рядом с собой, не позволял наливать себе чаще, чем им, всегда ел то же, что они, не допускал, чтобы они, по своему обыкновению, забирались в какой-нибудь дальний угол играть в карты, заводил с ними разговор и нередко спрашивал у них совета. Чаще же расспрашивал их о домашних делах и сам давал им советы. Он так умел занять их интересной беседой, что они и не вспоминали о картах. Другие посетители трактира с напряженным вниманием прислушивались к его словам. Во многих селах он настолько близко сошелся с местными жителями, что трактирщики посылали за ним, едва заметив издалека его бричку. Люди оставляли все дела и спешили в трактир, чтобы поговорить с бывалым человеком. Работники, видя, что тот, кого все почитали главой товарищества, в отличие от своих предшественников, не ищет удовольствия в еде и питье, по его примеру стали воздержанней и скромней. А поскольку запросов у них теперь было меньше, отпала надобность тайком сплавлять на сторону овес и солому. Все время слыша от Антоша одни только серьезные речи, они постепенно утратили вкус к привычным для них грубым и сальным разговорам. А став разумнее, лучше и добросовестней выполняли свои обязанности. Вскоре Антош обнаружил, что они совсем изменились, и очень этому порадовался. Каждым своим поступком, каждым словом он стремился бросать в благодатную почву семя добра. Иных радостей для него теперь не существовало.

Но тщетно старался Антош заглушить гложущую сердце боль. Его не утешала даже мысль о том, что будущее его сыновей покоится теперь не только на материнском наследстве, но и на капитале, который нажит им самим. Он понимал, что скоро станет состоятельным человеком. В минуты уединения он погружался в лабиринт самых мрачных воспоминаний. Сны у него были беспокойные, грустные и всегда о былом. Он вспоминал свой дом, старую мать, сыновей, которых называл не иначе, как несчастными сиротками. Оставляя их жене, он приносил ей в благодарность за давнее прошлое самую большую жертву, на какую был способен, он не мог смотреть на чужих детей — всякий раз с трудом сдерживал слезы. Иногда им овладевала такая тревога за судьбу мальчиков, что он предпочел бы все бросить, поспешить к ним и отдаться на милость старостихи. Он оставил их матери, чтобы она не так остро чувствовала свое одиночество, но теперь это казалось ему не великодушием, а вопиющим легкомыслием. Мог ли он ожидать, что эта женщина, все приносящая в жертву своей страсти, научит их добру? Не постарается ли она настолько унизить его в глазах сыновей, что потом, когда они подрастут, он целиком утратит на них влияние? Не следовало ли ему снести все, только бы остаться рядом с ними?

Антошу приходилось многократно напоминать себе о событиях, предшествовавших уходу из дому и утвердивших его в намерении никогда туда не возвращаться. Он мог вновь с чистой совестью сказать себе: я обязан был удалиться и своим присутствием не давать повода для постоянных дрязг.

Однако в отношении мальчиков к себе он до сих пор не замечал дурного влияния старостихи. Когда на короткое время он приезжал в родные горы, сыновья казались ему не только более ласковыми, но и более воспитанными, чем прежде. Видно было, что кто-то с неподдельной любовью о них заботится. В их речи не было грубых выражений, они очень любили друг друга, охотно ходили в школу и учились весьма успешно. Значит, старостиха теперь не пренебрегала воспитанием детей, не обижала из одного лишь желания насолить ему. Все-таки она оказалась лучше, чем он предполагал, и он горячо благодарил за это бога. Иногда ему хотелось подробно расспросить сыновей о матери, о том, как она их воспитывает, но если он заводил об этом речь, мальчики почему-то смущались. Он решил, что мать запрещает детям рассказывать о ней, и, не желая побуждать их к непослушанию и нарушению запрета, старался не расспрашивать о том, чего они сами не решались сказать.

В течение тех нескольких дней, которые Антош проводил в усадьбе, супруги не давали прислуге поводов для сплетен. Старостиха больше не уезжала и не отстраняла детей от мужа. Она понимала, на какие крайние меры может решиться Антош, и побаивалась дразнить его. С тех пор как он передал через Сильву, что окончательно порывает все связывавшие их узы, при встречах с ним она держалась внешне спокойно и равнодушно, словно была вполне удовлетворена тем, как сложились их отношения. И всем сообщала, что Антош завел торговлю лошадьми согласно ее желанию; даже Сильва теперь не слыхала от нее тоскливых вздохов и жалоб. Более того — старостиха прилагала все усилия, чтобы девушка забыла, как она восприняла известие о втором отъезде мужа, смеялась над своими тогдашними переживаниями и просила у Сильвы прощения за то, что напугала ее истерикой и слезами, — мол, все это объясняется начинавшейся в ту пору болезнью. Впрочем, старостиха проявляла равнодушие не только к мужу. Ко всему на свете она относилась с презрительным безразличием, и никто не смог бы догадаться, что все это лишь напускное. Она нигде не бывала, кроме костела, ни с кем не общалась, кроме как с людьми, славившимися своей набожностью. Если где-нибудь в округе был церковный праздник, она являлась туда первой. Дивясь этому превращению, люди говорили, что старостиха перебесилась и поумнела. И кто бы поверил, что сейчас она еще более, чем когда-либо, далека от разумных мыслей и действий. Завесив окно, она целыми вечерами простаивала перед зеркалом, натирая лицо дорогими мазями и маслами, чтобы сохранить белую и нежную кожу, или расчесывая все еще густые волосы и примеряя драгоценные украшения, в которых некогда нравилась Антошу. Но еще меньше люди поверили бы тому, что усердней, чем костелы, посещает она старого Микусу в его лесной хижине под Ештедом. Она отправлялась туда лишь в самые темные ночи, вела себя осторожнее, чем в молодые годы, и никому не удавалось встретить ее на пути к лесу. Видимо, теперь она советовалась с Микусой о делах более тайных и важных, чем прежде, если скрывала эти встречи как самое страшное прегрешение. Даже Сильва ничего не знала об этих свиданиях, с которых старостиха возвращалась словно одурманенная. Потом она тряслась в своей постели как осиновый лист, бормотала что-то невнятное, обращаясь к невидимым собеседникам, изо всех сил защищалась от кого-то, а порой извивалась, точно в судорогах. Но даже самые сильные припадки она переносила в одиночестве и никого не звала на помощь.