Каролина Светлая - В горах Ештеда

— А сам-то ты имеешь ко мне хоть каплю жалости?

— Будьте же милосердны, я привязан к ней всей душой. Никогда прежде не ведал я любви, пока не заглянул в эти бесценные глаза… Ее первую я назвал невестой по велению своего сердца… Нет, не могу от нее отступиться, скорее лишу себя жизни… Моя жизнь еще в моей власти, матушка, как ваша — в ваших руках…

Теперь мать закрыла лицо, устрашенная словами сына.

— Вот удивилась бы Сильва, — продолжала она после долгой паузы несколько примирительней и мягче, — когда б узнала, какой дорогой ценой готов ты платить за нее, и как бы безрассудна она ни была, наверняка сочла бы себя недостойной стольких жертв. Своим незрелым умом она даже не способна охватить всех последствий шага, который ты намерен совершить. И чем могло привлечь тебя этакое немудрящее существо, девушка, служившая мишенью для насмешек парней, не раз из-за своего буйного нрава выставлявшая себя на посмешище? Нет, Антош, то, что называешь ты любовью, не более чем кратковременное увлечение; ты в силах его превозмочь, ежели только захочешь. Минуту назад ты упрекнул меня, что я не предостерегла тебя от неравного брака, что из чрезмерного стремления к добродетели не пожелала, чтобы ты нарушил слово. Так вот, ныне я предостерегаю своего сына от греховного союза, унизительного для него, и призываю нарушить обещание, к которому побудило его польщенное тщеславие. И не диво: ему отдала свое сердце такая необыкновенная девушка, доселе и слышать не желавшая о мужчинах! Поверь, ее самоотверженность не более чем расчетливость грубой страсти. Коли бы она и верно испытывала к тебе возвышенную любовь, разве не отказалась бы она от тебя при первой мысли о страданиях, которые ты должен ради нее претерпеть. Ты не захотел стать игрушкой потерявшей голову женщины, не дай же необузданной девчонке превратить тебя в игрушку. Она не может иметь на тебя прав, и у тебя перед ней нет никаких обязательств.

— Странно вы рассуждаете, матушка. Вы не замечаете, что ваша добродетель как две капли воды похожа на все пороки, в которых вы меня вините? Упрекаете меня в неблагодарности и непостоянстве и тут же доказываете, что обещания, данные в самую святую минуту жизни, ровным счетом ничего не стоят; уговариваете, чтобы за любовь я платил предательством, за доверие — обманом, за преданность — черной неблагодарностью, чтобы я лишился всякого понятия о чести. Зато я должен пощадить виновницу всех моих несчастий и считаться с толпой безразличных мне людей, заботясь лишь о том, как бы, сохрани господь, не потревожить своей смелостью ленивое спокойствие их душонок. Вы приравниваете меня чуть ли не к преступникам и тут же советуете ограбить беззащитную девушку — единственного искреннего друга, отнять у нее веру в меня и прогнать в награду за ее бесчисленные благодеяния. Вы без тени смущения отрицаете все ее добродетели, которыми некогда сами же весьма охотно пользовались. Ах, матушка, матушка, как часто я задумывался: что за странные вещи человеческая мудрость и справедливость! Как произвольно обращаются с ними даже лучшие из нас. Нет, от истинной мудрости и справедливости мы еще очень далеки, до сей поры ни вы, ни я не удостоились познать их. В противном случае разве могли бы мы, мать и сын, так жестоко упрекать один другого, так упорствовать и при всей любви друг к другу не добиться согласия, не пойти на уступки?..

— Что ж, я вижу, говорить нам больше не о чем.

Антош, не отвечая, отвернулся от матери.

Ировцова встала, пошла к дверям, уже не гневно и оскорбленно, а печально, низко склонив седую голову. Сын остался неподвижен, но этот сильный мужчина дрожал как осиновый лист. Еще мгновение — и он, непримиренный, расстанется с матерью на всю жизнь. Возможно, он видит ее в последний раз…

— Антош, — вновь послышался голос матери, — я кощунствовала, угрожая тебе, что буду искать смерти, ежели ты не подчинишься… Я не сделаю этого… И так на плечи твои легло слишком тяжкое бремя. Не стану припоминать тебе и твоих непочтительных слов — ты произнес их в порыве страсти. Только в одном, прошу, послушайся меня: хоть на краткий миг вспомни могилу отца. Неужто ты позволишь обесчестить ее, любому прохожему дашь право с презрением пнуть ее ногой и сказать: «Глядите, здесь гниет отец того проклятого вероотступника, что накликал позор на нас и на детей наших… Развеем же прах его по всему свету, ибо лишь грешник мог породить столь великого грешника…»

Антош вскричал так страшно, что мать, похолодев, подумала: это его последний час, смерть приближается к нему. Память об усопшем отце, чем однажды, много лет назад, она уже смирила бурю в его крови, не померкла и была столь же священна и дорога для взрослого мужчины, как некогда для мальчика. Он хотел воспротивиться властным мыслям о сыновнем долге, но тщетно: они обрушились на него так сокрушительно, с такой силой, что в эту минуту он уже не видел перед собой ничего, кроме попранной и с позором разрушенной отцовской могилы, над которой возносилась любимая, оскорбленная им тень.

— Матушка, матушка! — воскликнул он наконец душераздирающим голосом. — Вы победили! Радуйтесь, коли можете! Сегодня мой отец будет вознагражден за то, что даровал эту горькую жизнь; вознаграждены будете и вы за то, что выпестовали меня, что отвергли ради меня того, кто был любим вами больше моего отца, что вопреки своей бедности сохранили доброе имя. Возвратитесь же к Сильве и скажите ей, что я величайший лжец и трус, что ложью было каждое мое слово, обращенное к ней. Пусть больше не верит никому на свете, пусть никогда больше не знает сочувствия к ближнему, ибо ни один, да, ни единый червь, носящий имя человека, того недостоин. И попросите ее: пусть не пытается смягчить мое сердце. Я прогоню ее с порога, коли она здесь появится… даже если буду знать, что для меня это равносильно смерти. Ведь я стал добродетельным, как вы того желали. Вы довольны? И детям своим запрещу упоминать при мне ее имя. Теперь я поступаю в согласии с истинной справедливостью? Послушайте меня, матушка, еще только минутку, прежде чем уйдете, гордясь своей и моей победой. Если то, как я сейчас поступаю, добродетельно и если мир покоится на такой справедливости, пусть он лучше низвергнется в те глубины, которых вы так страшитесь, — он прогнил изнутри, а на поверхности его торжествует безумие… Такого мира не жаль, а нас — тем более…

С этими словами Антош рухнул наземь и зарыдал, как малое дитя.

Но Ировцова не пролила слез вместе с ним. В первый раз за этот день ее не тронули страдания сына. Она думала только об одном: поскорее вернуться домой и передать господам, что благодаря ее вмешательству между супругами все останется по-прежнему.