Каролина Светлая - В горах Ештеда

Впрочем, нередко впадала она в задумчивость. Казалось, ничего вокруг не замечает, сидит неподвижно, уставя глаза в одну точку. По целому часу, бывало, сидит и не шелохнется.

— Как велик мир, — скажет, очнувшись. — А знаешь ли ты, что там, где мы видим его конец, он еще не кончается? Ведь за теми горами — еще горы, за тем лесом — другой лес… Видишь — река, а там дальше и другие есть реки. Как далеко все это простирается? Никто еще до самого края земли не дошел. Хотела бы я сейчас очутиться в других странах и посмотреть, какая там жизнь. Не побоялась бы трудностей, ведь дальние дороги с детства меня манят, завижу тропинку — хочется мне сейчас же идти по ней, идти до самого конца, а потом на другую перейти, потом на третью и пройти их все, все. Хотелось бы мне в больших городах побывать, все реки и все горы увидеть, а в конце концов и до моря добраться. А сколько всего узнала бы я! Где и какую люди одежду носят, как говорят, какие у них обычаи и нравы… Ах, нет! никуда не хочу я теперь идти, никого мне больше знать не надо. Люди повсюду одинаковы, зачем же тогда искать мне в других краях то, на что и здесь тяжело смотреть? Не верила я, когда говорили мне, что человек человеку волк, что ненавидят и притесняют люди друг друга, да еще стараются как можно больше зла причинить. А теперь я сама во всем убеждаюсь. Три шкуры дерут наши господа с несчастных своих крестьян! По целым дням те на барщине маются, а сколько отдают им натурой, да еще и налог платят деньгами, которые они кровью и потом заработали! А надо господам — заберут у них сыновей, на войну пошлют, и будьте еще довольны, если они калеками вернутся, а то и головы сложат. А что не сумеют, господа забрать, то ночные воры утащат. Придет мужик с барщины совсем обессилевший, а тут не спи, карауль, чтобы последнюю овцу не увели да последнюю перину не украли. И это, говорят, жизнь! Так тяжело мне, что и сказать невозможно. Не раз я уже хозяина спрашивала, чем горю помочь, но он отвечает, что все без нас заведено и не нам изменить. Нельзя, мол, зиму на лето переделать, приходится терпеливо сносить мороз и снег. Разумеется, это справедливо, но я-то совсем о другом речь веду! Ну, предположим, нет нам спасения от господ, а ведь от грабителей мы могли бы избавиться? Хоть бы их вожака выследить! Известно тебе, что я мухи не обижу, но ему бы ни за что не спустила. Ведь только подумать, сколько из-за него люди горя хлебнули, сколько слез пролили! А многие и жизни самой лишились. Он хуже, чем голод и мор…

Стоило только нам с ней лесных людей упомянуть, разговорам и конца не было. Хозяйка наша не отличалась таким терпением, как хозяин, и грабители не смогли бы отобрать у нее то, что она своими руками заработала. Окна в чуланах теперь были забраны решеткой, а к амбарам навешены двери с прочными запорами — одному человеку ни открыть, ни закрыть невозможно. Но главное — каждый вечер в горнице к окну ставилось заряженное ружье. Еще только пес тявкнет, а хозяйка наша уже у окна, глядит, что во дворе делается, и если увидит что-нибудь подозрительное, из ружья выпалит: и мы, мол, не лыком шиты. С той поры, как она в доме появилась, лесные гости ни разу нас не навестили.

Ходила хозяйка ко мне в Густые кусты и без всякого дела. Накормит мужа обедом, в постель его уложит и, как увидит, что он задремал, сама со двора идет. Она прямо говорила: хожу потому, что мне разговаривать с тобой нравится, и не раз повторяла, что могли бы мы с ней братом и сестрой быть, недаром хорошо друг друга понимаем.

И она была права. Кому другому мог бы я с той же радостью открыть свое сердце? Не приходилось мне много и говорить, сама она угадывала все, что не умел я высказывать своим языком неуклюжим. Бывало, на дворе еще раннее утро, а я уже с нетерпением из кустов выглядываю, не идет ли Франтина, хоть и знаю, что в этот час она дома нужнее. А увижу, как она там, внизу, из разрисованных ворот выходит, по саду идет, в гору взбирается — сердце мое от радости прыгает.

Пришла она однажды ко мне и вся дрожит, в таком волнении я ее еще никогда не видел.

— Хотела бы я знать, кто этих господ над нами поставил? — сердито вскричала она, едва меня завидела.

Оказалось, что панские писаря распорядились нескольких из наших односельчан, людей очень достойных, в холодную посадить: они-де на барщину вовремя не вышли. А те ведь боялись, что хлеб у них в поле перестоится, если не убрать вовремя. Понадеялись, что сойдет им это с рук, ведь господский-то хлеб давно уже в амбаре был: только, выходит, ошиблись!.. Какое писарям дело до их забот? Им надо, чтобы крестьяне на панском дворе работали, хоть и не срочная была работа. Теперь мужики не только большие убытки понесли, но еще и наказаны. Не впервой такое здесь случалось и всегда во время жатвы.

— Неужто господа эти от сотворения мира существуют? Не слыхал ли ты чего об этом? — спрашивала она, вся в слезах.

— Господа нам от бога даны, — утешаю ее; да еще и радуюсь, что мы тут одни, никто ее слов не слышит и не донесет.

— Не говори так! — гневно вскричала она, даже голос у нее зазвенел. — Брось сваливать на бога все пакости, которые люди творят. Ты еще скажешь, что и грабители от бога!

— Если бы и сказал, то не слишком бы ошибся, — кричу и я. — Разве не сказано в писании, что все вокруг нас богом создано, все существует благодаря ему, в нем одном основа всего? Без его ведома волос не упадет с головы человека, и все что ни делается, все только для блага нашего. И ежели господь татей ночных на нас насылает или еще какие беды, тем он только наше терпение и веру испытывает.

Притихла она. Долго ничего не говорила, но в конце концов все же промолвила словно бы нехотя:

— Вижу, в этом мы с тобою едва ли когда сойдемся, хоть во всем другом и понимаем друг друга. Не знала я, что эти слова где-то написаны и известны людям — меня-то всегда учили одного разума своего слушаться. А почему ты сам думать не хочешь? Принимаешь на веру, что от других услышал, и почитаешь за грех проверить, совпадают ли эти слова с тем, что своими глазами видишь.

Ужас меня охватил. Все до самого конца прояснилось: с язычницей, вот с кем мы под одним кровом живем, а я еще и дружен с ней. И хоть я всегда подозревал это, но сейчас мне опять стало не по себе.

— Признаюсь по чести, как другу моему, ведь я о боге и вере впервые у вас услышала, и конечно, пока не могу знать об этом, — продолжает она; я вижу, радостно ей, что нет между нами никаких тайн.

И все же я похолодел весь, когда она сказала, что и в самом деле у птицелова на Чигаднике выросла, но он не был ее отцом, и звала она его просто «дядя». А может быть, это и был ее отец, только признаваться не хотел, потому что всех людей ненавидел.

Заставила Франтина меня поклясться, что я никому ее тайну не выдам. Сама она ничего в том не видела, чтобы люди о ней всю правду знали, но хозяин ни за что не хотел говорить, откуда она и чья; у птицелова была дурная слава — язычником его называли, и любой бы сообразил, что и ее взрастил он в своей еретической вере. Ведь она даже не знала, крестили ее или нет!.. Пока она жила на Чигаднике, ей и в голову не приходило об этом спрашивать, и не от кого было узнать, что самое первое и самое важное для всякого человека — это от первородного греха избавиться.