Каролина Светлая - В горах Ештеда

Счастливые минуты, до самой смерти их не забуду! Дружок мой — и сейчас не назову его имени: ведь мы говорили друг другу «ты», и этого было достаточно, мы играли одни, не звали других детей, — говорил, как любят его родители, как сами они друг друга любят и как другие люди любят их. Рассказывал, как живут люди у них в деревне, какие у них обычаи, что они делают на пасху и что на Новый год, как колядуют, и я от него многим песенкам и стихам научилась. Крепко полюбил он меня и дал обещание, как только вырастет и сам будет себе хозяином, он придет ко мне в пещеру, и мы будем жить тут в радости и счастье до самой смерти. А мне хотелось другого: чтобы он пришел за мной и взял меня к себе, в тот дом, где жили его родители. Я так скучала по людям, ведь он научил меня любить их, ощущать их отсутствие, и одиночество мое тяготило меня теперь все больше.

Однажды утром ожидаю я своего дружка на том самом месте, где мы всегда встречались, а его все нет и нет. Напрасно ждала я и в следующие дни: больше он не пришел. Одна-одинешенька была я теперь в пещере. Искала его, звала, плакала, чего только не передумала за это время… Но сколько ни ломала себе голову, так и не могла придумать, почему он не приходит. Узнала я, что значит любить, — ведь он стал для меня всем. Наконец, когда уже нельзя было больше выносить неизвестности, я спросила у дяди, что случается с человеком, если он уходит и не возвращается, хоть его все время кличут. «Это значит, что он умер», — отвечал он равнодушно. Тут я сама чуть с горя не умерла. Да, конечно, друг мой умер, как же это мне сразу в голову не пришло? Будь он жив, разве допустил бы, чтобы я так долго тосковала? Нет, ничего не знает он о моей тоске, спит себе в могилке там, в долине… Сколько я слез по нему пролила! Можно было бы ими десять раз наш родничок наполнить. Как хорошо украсили мы с ним все здесь, а теперь что ни день я его в одиночестве оплакиваю!

Заплакала хозяйка, и я, плакса дурной, тоже. И впрямь необычное было у нее детство, за одно это можно было простить ей многое. Вынула она из кармана нож, который ей тот паренек подарил. Красивый нож: рукоять мозаикой выложена, лезвие прочное, гибкое и очень острое. Видать, вырос малец в доме, где занимались вырезыванием ложек, крестиков, фигурок и других подобных вещей, как это у нас в старину было принято, когда большую часть утвари делали дома, потому что ярмарки были редки.

— Что ни день, выбегала я на опушку, — продолжала Франтина, — и смотрела вниз, в долину, откуда приходил ко мне тот, кого теперь ты, Бартоломей, своей искренней дружбой мне заменил. Часами я на одном месте стояла, напрягая зрение, чтобы получше рассмотреть людей на поле и на дороге. Знала я, что нет его среди них, но мне нравилось наблюдать, как пашут они, как сеют, как урожай убирают, и тогда казалось, что я ближе к нему и он не совсем для меня потерян. Радостно было убеждаться в том, что он мне чистую правду говорил: не видела я, чтобы кто-нибудь в злобе руку на другого поднял, напротив, все работали дружно и все друг другу помогали. А случалось, заблудится у нас в лесу чье-нибудь дитя или старушка, ходившая в лес за целебными травами, с дороги собьется — ни за что не отпущу их от себя, пока не наговорюсь досыта. Как хотелось мне спросить их о друге моем погибшем, только не знала я, с чего начать, и все спрашиваю, бывало, о том, что мне от него известно: об их доме, о родных, о радостях их и горестях. Вновь и вновь подтверждалось все сказанное им. Не стыдилась я расспрашивать, что и как у людей делается, оттого и здесь быстро со всеми освоилась. Не будь я тогда такой любознательной, разве бы получилась из меня хозяйка? Не хозяйка, а слепец! Не знала бы, куда ступить, за что приняться. Радостно было мне, что мои собеседники не только охотно мне отвечали и хвалили мою красоту, но и к себе в гости звали. Да, жить средь людей, быть такой же, как они, жить в хорошем доме, наводить в нем чистоту и порядок, красиво одеваться, иметь друзей, говорить с кем захочется, говорить о том, что, может, сейчас только в голову пришло или сердце задело, короче говоря — быть человеком, а не странным, одиноким существом, — такова была с тех пор неотступная моя мечта, самое пламенное мое желание. Хотелось мне богатой стать, быть щедрой к людям, делать добро каждому, кого только ни увижу, и таким способом почтить память моего покойного друга. Жажда общения с людьми у меня почти в болезнь превратилась, и когда я слышала, как в долине люди поют, — все начинало во мне дрожать, я думала: нет мне теперь другого спасения, пойду туда, к этим певцам, и попрошу, чтобы они взяли меня к себе. А заблаговестят внизу, в деревне, и понесет ветер колокольный звон к нам в горы, я плакать начинаю… Наконец и дядя заметил, что со мною что-то неладное творится. «Не иначе, к людям тебя тянет, — сказал он. — Значит, все-таки хочешь узнать, что такое душевная боль и горе? Глупое дитя, нигде уже не будет тебе так хорошо, как здесь».

Умолкла хозяйка и задумалась, словно вновь те слова услышала. И впрямь, ни в чем не была она виновата, не за что было упрекать ее. Теперь я хорошо понял, на чьей совести все ее заблуждения, а то, что было заложено в ней самой, всегда лишь к добру ее склоняло. И я решил исправить все, что испортил тот, кого она называла своим дядей. Он совращал ее с верного пути, приобщая к тайнам ложного вероучения, а я постараюсь привести ее к вере истинной. Ведь у нее есть все, чтобы стать ревностной христианкой, христианкой не только по долгу, но и по убеждению, а не просто безучастной исполнительницей религиозных обрядов, какой она была до сих пор, да и то лишь ради мужа.

— Скажите, хозяйка, как удалось уйти вам от этого безбожника? — нарушил я молчание.

— Болела я, было мне совсем худо. Дядя, наверное, видел, что я могу умереть, если не отпустит он меня к людям; однажды подошел к моей постели и сказал: «Ну что ж, Ева, иди, куда тебя манит твое безрассудное сердце». Дал мне целую горсть монет и добавил: «Но помни, с той минуты, как покинешь ты мой кров, чтобы мир увидеть, я тебя больше не знаю. Будешь несчастна — пусть они тебя утешат и помогут тебе, а ко мне никогда не обращайся!» Я громко вскрикнула от радости, почти сознания лишилась, а когда пришла в себя, дяди уже не было. На другой день, чуть рассвело, потихоньку собралась в дорогу, крадучись вышла из нашей хижины и что было духу побежала. Боялась, чтобы дядя не увидел меня и не позвал обратно, но все обошлось. Жаль мне теперь, что я его оставила: все-таки он, должно быть, любил меня, и грустно было ему, что я ухожу. Может быть, он ожидал, что я приду проститься, и для ожесточившейся его души мой уход был еще одним доказательством людской неблагодарности… Пока я бежала по лесу, я даже не думала о том, что стану делать среди людей, куда, к кому пойду, как там себя вести и что дальше со мною будет. Казалось, моих золотых монет до самой смерти хватит, и всякий примет меня в свой дом с такой же радостью, как и я туда войду. Скоро я стояла на утесе над самой долиной, смотрела на разбросанные среди зелени крестьянские дворы и тут подумала: а куда же теперь я пойду? Никогда не забыть мне той минуты! Она была самой счастливой с тех пор, как я товарища своего потеряла. Солнце вставало из-за леса, шумевшего под утренним ветерком. С какой радостью купалась я в его лучах! Впервые озаряло оно меня полным своим сиянием, ревнивые тени лесные не поглощали его лучей. Я протянула руки к просветлевшей тверди небесной, где гасли последние звезды; даже эту даль золотую готова была я обнять — так хотелось почувствовать, что и в самом деле этот мир для меня отныне открыт, узнать хотелось — так ли велик он, как кажется? Вдруг я вздрогнула. Там, далеко внизу, где виднелся маленький костел, зазвонил колокол, непривычно громкие звуки поднимались ввысь. А дальше, по дороге, двигалась какая-то процессия — мужчины, женщины, дети… Два мальчика несли впереди флажок, он был того же цвета, что утренняя заря, навстречу которой все они шли. Все пели. «Такие люди не могут быть злыми, — решила я, — присоединюсь к ним. Куда пойдут они, туда и я, чем дальше отсюда уйду, тем лучше». Стремглав сбежала вниз по крутому склону, — некоторые в этой процессии даже ахнули. То были богомольцы, и направлялись они как раз в Вамбержицы. Приняли они меня приветливо, кое-кто только с удивлением на одежду мою посматривал: верно, думали, что я дала какой-то обет и на мне власяница надета. А один из богомольцев, худой, бледный, сгорбленный — непонятно было даже, сколько ему лет, — ну прямо глаз не сводил с меня с той минуты, как я к ним пристала. В полдень, мы только сели отдохнуть, гляжу, подходит, а я еще и словом ни с кем не перемолвилась. «Скажи, красавица, ты тоже на богомолье идешь?» — спрашивает. Я отвечаю — да. «А откуда ты?» — продолжает он допытываться. Говорю ему, с Чигадника, мол, я. Видел бы ты, парень, как он отшатнулся в страхе, словно убежать хотел. Но не смог, подошел опять и опять со мной заговорил. Он сказал, чтобы я никому не объявляла, кто я такая, не то богомольцы не потерпят меня рядом; открыл он, что о нас с дядей люди говорят и как они нас презирают. А ведь никто из них никакого зла от нас не видел! Сказал он мне, что я еще молода и, даст бог, успею к добру склониться, а потом спросил, согласна ли я выйти за него. Я отвечала — да, согласна, только мне пришлось пообещать ему, что я начисто забуду все прежнее и стану держаться только того, что муж мне скажет и что я в костеле услышу. Зато он обещал на обратном пути отпустить меня на Чигадник с дядей проститься: мучило меня, что я, неблагодарная, ушла от него. Но хижина наша была пуста; так я и не знаю, умер ли дядя или переселился куда, чтобы я дороги к нему не знала…