Каролина Светлая - В горах Ештеда

Наконец стали мы жить так хорошо, что лучше и не придумаешь. Все в доме как по часам шло. Хозяйка могла нам теперь ничего не приказывать, ни о чем не заботиться — каждый знал свое дело и работал не только без понуждения, но с большой охотой. Ей бы радоваться, что каждый на своем месте и удалось сделать все, как было задумано. Куда ни глянь — всякая вещь хвалу ей воздает, люди тоже о ней с похвалой отзываются. Однако заметил я: какой-то другой она стала. Кто не знал ее так близко, тому казалось, будто она все та же, но меня ей было не провести. Да, она уже не та, что прежде была: куда делись ее живость, веселость, разговорчивость?

По старой памяти она еще ходила в Густые кусты и беседовала со мной, да только не успеет прийти — сразу же домой собирается; беспокойно ей, словно там ее какая-нибудь важная работа ожидает. Но и дома она места себе не находила — бегает, бывало, из горницы в сад, из сада во двор, со двора в поле, часто без всякой надобности. Кончились наши с ней задушевные беседы, слушала она меня невнимательно, отвечала рассеянно.

Казалось, ничто ее теперь не занимает, говоря с людьми, она думает о чем-то постороннем. С одним только хозяином оставалась она прежней, сердечной была, внимательной, ему с ней как у Христа за пазухой жилось, мало кому так хорошо подле своей жены бывает.

Перемена эта в ней мне очень не правилась — от дум, бывало, просто голова пухнет. Странные мысли на ум приходили, и если прежде я только о чем-то догадывался, то теперь у меня появилась уверенность. Думалось мне, что я на верном пути, и, видя, как она чахнет, я не в силах был таить это в себе. Надо было дать ей понять, что и мне кое-что известно. А может, она сама только того и ждала? Ведь она меня не раз своим лучшим другом называла, говорила даже, что заменил я ей умершего товарища, о детстве своем рассказала, — одним словом, я знал о ней то, чего никто другой не знал, и, может быть… — сердце радостно билось у меня в груди при одной этой мысли, — может быть, стало тяжко ей наконец от ее неверия и она искренне жаждет принести покаяние. Стыдится, верно, заговорить первая об этом, ведь еще недавно она с таким упорством свою ересь отстаивала.

— Что с вами, хозяйка? — спросил я ее как-то напрямик, когда она сидела рядом со мной и грустно вдаль глядела.

Слова мои ее словно пробудили от сна. Она быстро взглянула на меня, однако не расслышала вопроса, и мне пришлось повторить его.

— А что мне сделается? — отвечала.

— Болеете, никак?

— Еще чего не хватало!

— А я думал, не больны ли? Бледная вы очень.

Хотела она, видно, меня одернуть, да не смогла. Трудно было ей меня обманывать, она даже лицо руками закрыла.

— Телом вы, может, и здоровы, а не грызет ли вас тоска душевная? — не отступаю. — Верно, узнали от хозяина, что господа опять что-нибудь плохое затевают, и наперед сокрушаетесь?

— Нет, ничего такого мне не известно, — отвечает. А голос безжизненный, глаза полузакрыты.

— Так, может, кто из ваших былых недоброжелателей вас обижает, все назло вам делает, а вы не хотите, чтоб люди знали? Только пусть негодяй не думает, что проделки ему с рук сойдут, рано или поздно я до него доберусь!

Напугалась она, стала меня успокаивать.

— Уверяю тебя, Бартоломей, никто мне ничего плохого не делает, и все у меня в порядке, зря ты беспокоишься.

— Как же не беспокоиться, когда вы так переменились?

— Как? В чем? Ты говоришь, переменилась? Неужто по мне и вправду что-то видно? А кто-нибудь еще это заметил? Может быть, хозяин тебе на меня жаловался?

— Не тревожьтесь, — стал я ее успокаивать. — Она умолкла, и я опять мог слово сказать. — Никто, кроме меня, ничего не замечает, никто ничего не говорит. Не будь у меня привычки все время на вас глядеть, и я бы ничего не заметил. Не знаю, чем за вашу доброту отплатить, вот и стараюсь убрать с вашего пути все, что мешает вам или не нравится, — оттого-то и заметил я в вас перемену.

Слова мои ее растрогали.

— Да, это правда, ты знаешь обо мне столько, сколько никто другой не знает, и, конечно, заслуживаешь моей откровенности, — мягко сказала она и по щеке меня погладила; так она и с хозяином обходилась, когда жалела его.

— Тогда поделитесь со мной, не откладывая, пока не прошла охота, — ловлю ее на слове. Вижу, что она опять было заколебалась.

— Ну ладно, скажу! Знаешь, сержусь я на себя.

— Что вы, хозяйка…

— Да, досадую, и даже очень!

— Но отчего же?

Она задумалась, а потом с видимый усилием проговорила:

— У меня теперь такое же состояние, как тогда… ну, словом, когда я от дяди ушла.

И опять лицо руками закрыла.

Я был озадачен.

— Вот ведь беда! — едва сумел проговорить я и голо-вон покачал.

— Да, беда, беда настоящая! И как все глупо получается! — сказала она сердито. — И в толк не возьму, что это на меня находит и почему? Все я теперь имею, чего прежде так сильно желала: есть у меня товарищ, дом мой — полная чаша, могу другим помогать сколько душе угодно. Муж на меня не надышится, все меня уважают, что только ни задумаю, все исполняется — ведь на нашу усадьбу издалека ходят смотреть и всё перенимают. Спрашивается: чего еще желать? Вроде бы все хорошо, однако беспокойство меня гложет.

Мы оба задумались.

— А может, вас сглазили? — предположил я. — И скорее всего какая-нибудь женщина из мести: вы лучше их всех, с вами ни одна из них не сравнится.

Разумеется, говорил я совсем не то, что мне хотелось сказать.

— Поглядите-ка на него! Такой христианин праведный, и в чары верит. А я смеюсь над этим, хоть ты меня называешь язычницей.

— Не сочтите меня навязчивым, но я все же попытаюсь угадать, что с вами творится. Когда я вижу, какая вы грустная, мне тоже свет не мил.

— Ну что ж, думай, гадай! Может быть, угадаешь! Ведь и я все время о том думаю, а когда все переберу и до самой сути дойду, мне кажется… боюсь сказать, чтобы ты не подумал, будто я совсем неблагодарная и одну себя только вижу… кажется мне, будь у меня ребеночек, я не так бы тосковала. В иные минуты думаешь — вот бы услыхать, как дитя мое плачет! Взяла бы его на руки, к груди прижала бы, баюкала, целовала, — может, заполнилась бы тогда эта пустота и мне полегчало бы.

— Нет, хозяйка, только не это! — испуганно вскричал я. — Моя покойница-мать тоже очень детей хотела и говорила соседкам, мол, ничего ей на свете не надо, только бы крик своего ребенка услышать. Так и случилось… Закричал я, а она сей же час и померла.

Не мог я сдержаться и горько заплакал.

Жаль было хозяйке, что плакать меня заставила. Утешать начала.

— И зачем я только тебе о твоем сиротстве напомнила! — сокрушалась она.

— Хоть вы не оставляйте меня! Ведь нет у меня ни отца, ни матери, ни сестер, ни братьев, — всхлипывал я. — А надолго ли вас хватит, если и дальше вы будете терзаться.