Каролина Светлая - В горах Ештеда

Все разошлись, как наша хозяйка советовала, но еще долго махали платками и шапками и многократно ее имя повторяли. Я слышал повсюду, из всех уст, что несдобровать господам, если у Франтины хоть один волос с головы упадет, несмотря на то, что она насилия людей отговаривала и хотела только, чтобы жили они в любви, уважали бы друг друга и брали верх над господами твердостью своей и выдержкой. Еще все смотрели на окна, хотели, чтобы Франтина знала, как выполняют они ее наставления и убедилась бы, что они не оставят ее, пусть даже ей и не удалось ни о чем с господами договориться, но только Франтины уже давно не было ни у окна, ни в ратуше. Едва закончила она свою речь и поблагодарила господ, как сразу же выскользнула из зала и, закутавшись в шубку, чтобы остаться незамеченной, вышла за ворота. Я и то не сразу ее узнал, когда она подошла и за рукав меня дернула.

Я едва удержался от радостного возгласа — она приложила палец к губам и показала жестом, что надо уходить. Не слишком-то доверяла она и самому бургомистру и его советникам и поэтому хотела как можно скорее исчезнуть с глаз долой. По ее словам, они пошли ей навстречу только потому, что она их врасплох застала, ибо были напуганы и не знали, как им держаться, если произойдет бунт. И хоть они согласились со всеми ее требованиями, но уже сожалели о том; очень им хотелось бы пойти на попятный, только не знали, как это сделать, — непрестанный шум на площади отбивал у них всякую охоту что-либо предпринимать.

Я сразу понял, что ей хочется возможно скорее уйти из города, притом незамеченной. Подошел к ней, заслонил ее собой от посторонних взглядов, и, держась ближе к домам, чтобы не попадаться людям на глаза, мы вышли за городскую заставу. Так, молча, уходили мы с ней по лугам, простиравшимся до самого Еншова, и остановились не прежде, чем оказались в лесу, отделявшем наши горы от тех, которые считались немецкой территорией.

Хозяйка скинула шубку, привалилась к дереву и только теперь дух перевела. Я встал на колени перед ней и поцеловал край ее платья.

— Ты что, рехнулся? — удивилась она.

— Нисколько, — отвечал я. — Это я прощения прошу за то, что был несправедлив к вам. По правде сказать, с той минуты, как вы с паном Аполином вновь повстречались, мне стало казаться, что он стал для вас всем, а остальные люди ничем. Еще когда мы на ярмарку ехали, я очень сердился на вас. Однако, к стыду своему, скоро понял, что ошибался. Доброе дело вы сделали, что успокоили народ. Иначе вышло бы ужасное кровопролитие, город был бы разграблен, разорен. Как сейчас вижу я толпу оборванцев за костелом, которые, хихикая, обсуждают между собой, как лучше напасть им на торговые ряды, когда хозяева пойдут требовать выдачи вайскуфров.

— Только я переступила порог ратуши, сразу же и сказала господам, какая угроза над всеми нами нависла, и посоветовала им в окно поглядеть. То, что они увидели, их лучше всяких слов убедило: сообразили, что не только торговым палаткам, но и домам их собственным не поздоровится… И чего это ты, дуралей, все твердишь, будто я сама, без всякой помощи, сообразила, как мне с таким серьезным делом справиться, — сказала она вдруг сердито. — Разве не узнаешь, чьи слова я перед толпой говорила? Чей приказ выполняла? Разве не говорил вчера Аполин о том, что больше всего народ страдает от собственной слабости, трусости и сам виноват во всех горестях и неудачах. Он ясно сказал — люди сами должны себе помочь. Если набраться храбрости, проявить решимость, единодушие, можно быстро одолеть господ. И если я совершила что-то такое, о чем стоит говорить, в этом только его заслуга. Веришь ли, Бартоломей, теперь мне почти жаль уезжать отсюда! Как бы стала я свою должность исполнять! Теперь мне ясна цель. Ведь это Аполин мне глаза на жизнь открыл и пробудил мой разум. Нет, не тому стала бы я теперь учить вас всех, чему прежде учила. Если бы осознали люди в конце концов свою силу, то, может быть, мы и до лучших времен дожили бы. Пришлось бы тогда господам вернуть нам все старые наши права, ни одной, даже самой малой малости не простили бы мы им. А увидят люди, как уступают, как поддаются нам господа, возьмут с нас пример, другие — с них, так это и пойдет — глядишь, вся Чехия, как один человек, за себя горой встанет. Нет, не господская воля должна быть превыше всего, и не от их милости должна наша жизнь зависеть — всеобщий разум победит. А вместо путаных, никому не понятных законов, которыми насильники прикрываются, возьмет верх простая справедливость. Верю я, станут все люди свободными; радость, довольство поселятся в каждом доме, потому что каждый будет сам пользоваться плодами своих трудов, а не отдавать их каким-то мотам, которые только притесняют людей, в тьме и невежестве их держат. Вот тогда наступит такая жизнь, о которой я мечтаю, — помнишь, я тебе о ней в Густых кустах говорила? Жизнь, когда все люди — братья, жизнь радостная, достойная красоты мира сего. Перестали бы тогда люди мечтать о рае, ибо здесь, на земле, был бы рай, и об аде тоже забыли бы — ведь никто не стал бы делать зла ни себе, ни другим.

Долго еще говорила она, и все в том же духе; глаза ее горели. Мы сидели на мшистой поляне среди лесной чащи; было тихо, воздух благоухал, и я, благодарный слушатель, жадно ловил каждое ее слово.

Думаю, она могла бы до самой ночи проговорить, позабыв, что завтра у нее свадьба. Не устала бы она говорить, а я не устал бы слушать. Но внезапно мы услышали какие-то звуки, казалось, кто-то рыдания сдерживает. Прислушались, не ветер ли? Он и так уже завывал, шевеля верхушки деревьев — дело шло к ночи, солнце стояло низко, в лесу холодало. Скоро мы уже не сомневались, что слышим человеческий голос. Поднялись и пошли поглядеть. Кто бы сказал мне тогда, что, сделав всего несколько шагов, я найду то, что хозяйка моя потеряет?! Поистине, неисповедимы пути господни.

Нам не пришлось долго ходить. Неподалеку от того места, где мы отдыхали, сидела девушка; она примостилась на пеньке у самой тропинки, которая, изрядно покружив по лесу, разветвлялась здесь на две. Одна из них вела направо, к нашей деревне, а другая налево — на немецкую сторону. Девушка плакала, закрыв лицо руками.

— Наверное, она потеряла деньги, с какими шла на ярмарку, а может быть, покупки в сутолоке пропали, — сказала Франтина и вынула из кармана кошелек, с намерением, видно, возместить девушке ее потерю.

— Что ты здесь делаешь, голубушка? Почему так горько плачешь? — спросила она.

Девушка подняла голову, отняла руки от лица, а когда увидела, кто перед ней, так и вспыхнула от радости. Личико у нее было совсем юное, очень миловидное, словом — душа ее вся как на ладони была видна. Не много таких девушек у нас водилось!

— Я вас ожидаю и стала уже беспокоиться, пойдете ли вы тут, не прошли ли уже, — прошептала она.