Каролина Светлая - В горах Ештеда

— Итак, слушайте, что я вам скажу, и судите, так ли, как надо, дела у нас в доме обстоят, — продолжала она, заметно оживившись. — Вот уже год я у них работаю, а сына хозяйки еще ни разу в лицо не видела и даже не знаю, как его зовут. Мать в разговоре со мною ни разу по имени его не назвала. Домой он приходит обыкновенно ночью; хозяйка, даром что еле ноги передвигает, всегда сама идет дверь ему отворить, только заслышит его свист. А заберется сын в свою каморку — она наверху, под самой крышей, — сидит и ни разу оттуда не выйдет. Лицо всегда белым платком обвязано, только глаза видать, оттого и не знаю я, молодой ли он человек, или уже в летах. Говорила раз старуха, будто испуганные животные нередко зашибают его — только одна ссадина заживет, сейчас же новая появляется, и ведь у нас ни одной стирки не обходится, чтобы она не набросала в корыто тряпок окровавленных. Запрещено мне обед ему в каморку носить. Случается, хозяйка болеет, сама не может, тогда приказывает, чтобы я ему под дверь тарелку поставила. А когда сын должен прийти или он уже в доме — всегда запирает меня в чулан в сенях, утром я даже не смею выйти, пока она меня оттуда не выпустит. Раньше мне казалось, что она боится, а вдруг он захочет жениться на мне, — хоть я для него и бедна и слишком проста, да только теперь совсем другое во всем этом усматриваю. Думается мне, не хочет она, чтобы я узнала его, если где-нибудь повстречаю, по той же причине и имя его от меня скрывает. А когда я вдруг на лестнице перстень нашла, и не такие мысли стали мне в голову приходить. Был этот перстень камнями драгоценными весь усажен, мерцали, как звезды ясные. Не видя в том ничего плохого, я пошла с ним к хозяйке. Она вся позеленела от злости, когда я ей этот перстень подала. Брать его не хотела. «Откуда это здесь? — напустилась на меня. — Это не наша вещь, твоя». Я говорю: «Неоткуда у меня такой дорогой вещи взяться, ведь этот перстень больших денег стоит». А она меня на смех поднимает: «Вот дура неотесанная! Неужели ты не видишь, что этот перстень только позолоченный, а камни — не более как шлифованное стекло? Я бы тебе за него и пяти грошей не дала, пожелай ты его продать! И если не подарил тебе его твой парень, так, верно, этот перстень сыну моему какая-нибудь девчонка влюбленная подарила. Дай сюда, я спрошу сына». Но теперь она глаз с меня не спускает; в самое неподходящее время появляется, работать мешает. Вскоре после того случая утром я в сенях подметала и вдруг вижу целый тюк шелковых платков. Ночью пришел домой ее сын, слышала я, как он под окном свистел, и прежде чем открыть ему, хозяйка закрыла мою дверь на засов. Побоялась я поднять с пола этот тюк и хозяйке его отдать, так и оставила. А когда принесла воду — родник всего в нескольких шагах от нашего дома, тюк уже исчез. Должно быть, они заметили, что его недостает, искали, а потом нашли. Сколько ломала я себе голову из-за этого случая! Ладно, может, перстень и был в самом деле простая подделка, может, подарила его погонщику какая-то его краля, а потом он его на лестнице обронил, — но откуда эти платки? Было их много, все одного и того же цвета, той же величины, из того же тяжелого шелка, сложены были один к одному и туго шнурком перевязаны — такие точно, как я сегодня на ярмарке в больших палатках на прилавке видела.

Мы слушали Барчу с большим вниманием, а потом друг на друга взглянули, и я понял, что одна и та же догадка внезапно осенила нас.

— Могу добавить: сегодня ночью у нас опять приключение было, но только я и сейчас еще не знаю, во сне или наяву я все это видела. Ведь иной раз и сны такие живые бывают… Ну так вот, сплю я и вдруг пронзительный крик слышу. Мигом вскакиваю с постели — видно, старухе моей худо, у нее теперь часто корчи бывают и все что-нибудь болит, — бегу к двери — открыта, и тут опять слышу ее голос, только не внизу, в горнице, где она обычно спала, а наверху, в каморке у сына. Бегу туда — да нет, все же то был сон, а не явь: как я могла забыть, что вход в каморку мне запрещен? И почему мой чуланчик оказался незапертым, если хозяйкин сын дома был? Трудно поверить, чтобы она забыла запереть мою дверь, когда его в дом впускала. Но у самой каморки я вроде бы опамятовалась и не вошла; правда, мне бы это и не удалось — дверь была изнутри на задвижку закрыта; хотела я в замочную скважину поглядеть, что с моей хозяйкой творится, но туда что-то засунуто было. Тут я заметила полоску света из маленькой щелки, почти у самого пола. Встаю на колени, гляжу, и что же! Посреди пола открыт люк. Сын хозяйки, по своему обычаю обвязанный белым платком, вынимает оттуда полными пригоршнями точно такие же перстни, как я тогда на лестнице нашла, потом что-то еще, а потом цепочки, часы, браслеты, серьги. Все это блестит, сверкает! И я поняла: тут настоящий клад. Все это богатство он делит на две равные части и раскладывает в шкатулки, словно в собой унести намеревается или хочет послать куда-то. А старуха стоит над ним, руки заломила, рыдает.

«Что ты задумал? Зачем раскладываешь добро по ящикам?» — снова и снова спрашивает она, но он ничего не отвечает ей и не обращает внимания на ее слезы.

«Ты, верно, уехать хочешь, но куда, на какое время, зачем? Чует мое сердце — вознамерился ты покинуть меня и пренебречь клятвой, которую мне давал. Как ты переменился ко мне: грубо говоришь, грубо ведешь себя со мной. Разве не видишь, что я уже на краю могилы? А ты меня еще толкаешь туда! Я не переживу твою измену!»

Наконец подал голос и он:

«Послушайте, мать, вот уже ровно десять лет — ночь в ночь и день в день — я клятву свою исполняю. Никогда за все это время я ни отдыха, ни покоя себе не давал, совершил достаточно — большего вы и требовать не можете. А теперь я уже не дитя, которое родители частью тела своего считают и думают, что дети обязаны служить им, как, к примеру, рука или нога служат. Теперь я уже вполне самостоятельный человек и хочу жить по-человечески».

«Ты хочешь про мщение забыть и не боишься, что отец твой в гробу перевернется?»

«Если мертвые спокойно лежат в своих гробах только тогда, когда дети жестоко мстят их врагам, то отец может спать спокойно. Я много мстил, ему не придется в гробу переворачиваться».

«А я? Неужто ты думаешь, что я успокоилась? Я, с которой трижды несправедливо поступили, которая страдала за себя, за мужа, за сына? Разве я простила тем, кто вырвал мужа из моих объятий и изувечил его? Ведь он был для меня всего дороже. А разве не отняли они отца у моего сына? И какого отца! Или все это для тебя уже ничего не значит? Вот как ты свою мать любишь!..»

«Не говорите мне о любви, мать! Иначе я напомню, что из вашей любви ко мне получилось! Свою любовь я доказал многолетним послушанием, а в чем проявилась ваша? Что диктовало вам сердце ваше материнское? Может, в том, что вы толкали меня на разбой? Что искали мне сообщников? Что позволили мне руки свои осквернить? Любили ли вы меня любовью материнской? Нет, не сыном был я для вас с тех пор, как умер отец, а всего лишь орудием вашей ненависти к тем, кто мужа у вас отнял».