Каролина Светлая - В горах Ештеда

Но, подойдя к воротам, она вдруг стала как вкопанная. В горнице горел свет, нас ждали — ведь никто и понятия не имел, куда и зачем мы с ней ходили, думали, может, с хозяйкой какая беда приключилась? Они уже слышали от ехавших с ярмарки мимо нашего дома людей, что на ярмарке произошло, и боялись, не послали ли господа советники ей вдогонку солдат, и не арестовали ли ее.

— Иди вперед, — проговорила она почти беззвучно, — вели погасить свет. Я не хочу никого видеть, и пусть меня тоже никто не видит.

Я сделал все, как она велела: успокоил домашних и объяснил наше позднее возвращение тем, что хозяйка скверно почувствовала себя после всех тех волнений, которые пришлось ей пережить в Осечно: она долго отдыхала в лесу и теперь нуждается в тишине и покое, чтобы, как положено, к венцу приготовиться. Я, разумеется, ничего не сказал о терзавших меня сомнениях. А будет ли свадьба? Как страстно мечтала она об этом дне! Каждый год собиралась отмечать его, и не только как самый счастливый день ее жизни, но как счастливейший из всех дней, которые когда-либо случилось смертному пережить…

Я был уверен, что папа Аполина нет больше в живых. Ведь у него могли отобрать все дорогие вещи, все деньги, а потом отпустить. Однако там оказалась и шляпа его поношенная, а какая в ней корысть?!

Словно тень проскользнула хозяйка в темный теперь дом и заперлась у себя в горнице. Я не пошел спать — остался в людской — все равно мне было не уснуть. Стоял возле окна, прижавшись горячим лбом к холодному, затуманенному стеклу.

«Что-то будет с нами завтра в это время? — не переставал я себя спрашивать. — Будем ли, как сегодня, бодрствовать — она наверху, в слезах, а я здесь, внизу, в отчаянии от ее слез, или же она благополучно поедет в Прагу вместе со своим горячо любимым мужем, а я буду сладко спать, позабыв все наши сегодняшние страхи и приключения и даже встречусь с Барушкой?»

Хотел я думать о Барушке, только о ней одной, чтобы ничто другое в голову не лезло, да не удавалось; мысли мои были хозяйкой полны: думал да гадал, что ее ожидает. Увидит ли она когда еще своего Аполина?..

Вдруг в саду прямо передо мной вспыхнула трава. Это первый луч солнца, все еще медлившего в глубине гор, проскользнул между двумя вершинами, и море золотых капель росы засверкало. А там, в горах, еще клубилась ночная мгла, словно волны по морю ходили. И сразу же рядом с первым лучом заиграл другой… Недолго, всего один короткий миг горели они перед моим ослепленным взором; но вот на них пала тень, их поглотила печальная мгла бледного утра, и взору представилась погруженная в сон местность… Дурное это было предзнаменование: едва солнце вышло, сразу и спряталось!

В тот миг, когда было светло и ясно, я увидел на дороге хозяйку — блистая красотой и богатым нарядом, поднималась она в гору. Одета была полувдовой-полуневестой: белая юбка из дамаста, черный бархатный корсаж, на котором дукаты и талеры золотом сверкали. Труден был ей этот путь. Если бы мог кто-нибудь вместо нее его совершить и взять на свои плечи хотя бы половину того, что ей пережить предстояло! Верно, не раз оступилась она, не раз тяжело вздохнула, прежде чем на место пришла. С каким, должно быть, волнением прислушивалась она к доносившимся до нее звукам, смотрела и слушала: не шелохнется ли ветка, пыталась шаги милого, голос его расслышать; сколько раз она обманулась, сколько раз падала, заливаясь слезами, бежала дальше и дальше с отчаянием в душе, а вновь просыпалась в ней надежда…

В мыслях своих я сопровождал ее на всем ее пути, — каждый камень и каждый куст были известны. Я знал, где остановилась она отдохнуть, куда села, на что оперлась. Все время видел я ее перед собой, и у меня тоже перехватило дыхание, ноги подкашивались.

У нас было решено: прежде чем жених и невеста вернутся из костела, я подготовлю в путь их коляску, привяжу, как полагается, мешки и узлы, запрягу лошадей — молодые хотели сейчас же ехать, но теперь я не мог отойти от окна, куда уж там делом заниматься! Решил я — еще успею. Как только увижу, что они идут, тогда и потороплюсь: ведь на радостях у меня крылья вырастут, дело закипит в руках.

Прошло немного времени, а я глядел в окно уже не один. Стали соседи к нам собираться; хотели они проститься со своей старостихой, поблагодарить ее за все и еще раз просить пана Аполина, чтобы, нагулявшись в Праге, он вспомнил бы нас и воротился, а мы их с радостью встретим. Горница и весь двор наполнялись все новыми и новыми гостями. Мне, управителю, следовало угостить их пивом, обнести пирогами, которые уже поспели. Ведь еще вчера, прежде чем ехать на ярмарку хозяйка распорядилась, чем и как угощать наших односельчан и какой сверток должен я вручить каждому для детей, но теперь я обо всем этом совершенно забыл. С тоской глядел я на каменистую тропу, которая вела от нас в Светлую, а из Светлой, петляя, спускалась к нам в долину, то пропадала среди деревьев, то вновь отчетливо белела, — однако никого на ней не было видно.

Стали соседи спрашивать, на что я смотрю, почему не отхожу от окна? Все уже заметили, что я какой-то неспокойный, и стали приставать с расспросами, но так как я ничего не отвечал, все еще не спуская испуганных глаз с тропы, они решили: у нас что-то случилось, и тоже стали с беспокойством смотреть в окно.

Внезапно я вскрикнул: на тропинке кто-то показался — это они!.. Но стоило мне вглядеться пристальнее, и, не говоря ни слова, я отшатнулся от окна и упал на стул. Нет, не двое шли в нашу деревню, а всего-навсего один человек, и я узнал в нем пономаря. Он вошел в горницу и спросил:

— А где жених и невеста? Почему они опаздывают? Священник ждет их в костеле уже целый час…

Больше я не мог молчать и рассказал всем, где мы вчера с хозяйкой были, кого встретили, на что решились и как дальше дело обстояло. Не было никакого сомнения, что пан Аполин не пришел на условленное место, — он убит, а невеста его теперь в горе и по сию пору ждет его, все еще не хочет терять надежду.

Рассказ мой взволновал людей. Они стали советоваться между собой, как дальше поступить; не пойти ли сейчас всем в домик угольщика, и если не удастся схватить и наказать атамана, то по крайней мере можно логово его разрушить. Я не слышал, что они говорили, и не отвечал на их вопросы — не мог думать ни о чем другом, кроме как о хозяйке и ее страшном горе. Не сделала ли она чего над собой?

Не говоря ни слова, я поспешил к ней на помощь. Поднялся в гору с такой быстротой, словно по ровному полю бежал; никто из тех, кто был сзади, угнаться за мной не мог. Но, вопреки моему ожиданию, под сосной никто не рыдал, никто не ломал рук. Ни пана Аполина, ни нашей хозяйки тут не было…

Скоро мои опасения превратились в уверенность; дрожа всем телом, принялся я осматривать место; под каждым кустом, за каждой скалой ожидал я увидеть ее всю в крови, бледную, мертвую… Если она и вправду самоубийца, уже наверняка пред господом предстала, и мы с ней не только в этой жизни никогда больше не встретимся, но и за гробом, — ведь этот ее шаг нас навеки разъединил…