Джеймс Джойс - Избранные произведения. Том II

Они оба довольны. Я тоже.

Только не говори им, что ему было девять лет, когда она исчезла.

И из ее объятий.

Ждешь, пока тебя улестят и обольстят [897]. Эх ты, тихоня. Кто тебя станет обольщать?

Читай в небесах. Аутонтиморуменос. Бус Стефануменос [898]. Где же твое созвездие? Стиви-Стиви, съел все сливы. S.D.: sua donna. Gia: di lui. Gelindo risolve di non amare S.D. [899].

— Но что же это было, мистер Дедал? — спросил квакер-библиотекарь. — Какое-нибудь небесное явление?

— Ночью — звезда, — отвечал Стивен. — Днем же — облачный столп [900].

О чем еще сказать?

Стивен окинул взглядом свою шляпу, трость, башмаки.

Стефанос [901], мой венец. Мой меч. А эти башмаки его только уродуют ноги. Надо купить пару. Носки дырявые. И носовой платок надо.

— Вы неплохо обыгрываете его имя, — признал Джон Эглинтон. — А ваше собственное довольно странно. Как мне кажется, оно объясняет ваш эксцентрический склад ума.

Я, Маги и Маллиган.

Легендарный искусник [902]. Человек-сокол. Ты летал. Куда же? Нью-хейвен — Дьепп, низшим классом. Париж и обратно. Зуек. Икар. Pater ait [903]. Упал, барахтается в волнах, захлебывается. Зуек, вот ты кто [904]. Быть зуйком.

Мистер Супер в тихом воодушевлении поднял блокнот:

— Это очень интересно, потому что мотив брата, понимаете, встречается и в древнеирландских мифах. Как раз то, о чем вы говорите. Трое братьев Шекспиров. И то же самое у Гриммов, понимаете, в сказках. Там всегда третий брат — настоящий супер-герой, он женится на спящей принцессе, и все такое.

Супер из супер-братьев. Хороший, получше, супер.

Библиоквакер припрыгал и стал подле.

— Мне бы хотелось полюбопытствовать, — начал он, — о ком это вы из братьев… Как я понял, вы намекаете, что были предосудительные отношения с одним из братьев… Или, может быть, это я забегаю вперед?

Он поймал себя с поличным — поглядел на всех — смолк.

Помощник позвал с порога:

— Мистер Листер! Отец Дайнин просит… [905]

— Ах, отец Дайнин! Сейчас-сейчас!

Быстрым шагом час-час с бодрым скрипом час-час он час-час удалился.

Джон Эглинтон стал в позицию.

— Ну что ж, — произнес он. — Посмотрим, что у вас найдется сказать про Ричарда и Эдмунда. Вероятно, вы их приберегли напоследок?

— Ожидать, чтобы вы запомнили двух благородных родичей [906], дядюшку Ричи и дядюшку Эдмунда, — парировал Стивен, — как видно, значит ожидать слишком многого. Братьев забывают так же легко, как зонтики.

Зуек.

Где брат твой [907]? У аптекаря. Мой оселок [908]. Он, потом Крэнли, потом Маллиган — а теперь эти. Речи, речи. Но действуй же. Действуй речью. Они насмешничают, проверяя тебя. Действуй. Отвечай на действия.

Зуек.

Я устал от собственного голоса, голоса Исава. Полцарства за глоток [909].

Вперед.

— Вы скажете, что это просто имена из тех хроник, откуда он брал себе материал для пьес. А почему тогда он выбрал эти, а не другие? Ричард, горбатый злодей, бастард, приударяет за овдовевшей Энн (что значит имя?), улещает и обольщает ее, злодей — веселую вдову. Ричард-завоеватель, третий брат, царствует после Вильяма-побежденного. И все остальные четыре акта драмы не то что зависят, а прямо-таки висят на этом первом. Ричард — единственный из всех королей, кого Шекспир не ограждает почтенья долгом, суетным как мир [910]. Почему побочный сюжет в «Короле Лире», где действует Эдмунд, утащен из Аркадии Сидни и пристегнут к кельтской легенде доисторической древности?

— Уж так делал Вилл, — вступился Джон Эглинтон. — Это не значит, что мы сегодня должны склеивать скандинавскую сагу с обрывком романа Мередита. Que voulez-vous? — как сказал бы Мур. У него и Богемия находится на берегу моря [911], а Одиссей цитирует Аристотеля.

— Почему? — продолжал Стивен, сам отвечая себе. — Потому что тема брата-обманщика, брата-захватчика, брата-прелюбодея или же брата, в котором все это сразу, была тем для Шекспира, чем нищие не были: тем, что всегда с собой [912]. Мотив изгнания, изгнания из сердца, изгнания из дома, звучит непрерывно, начиная с «Двух веронцев» и до того момента, когда Просперо ломает жезл свой, зарывает в землю и топит книги в глубине морской [913]. Этот мотив раздваивается в середине его жизни, продолжается в другом, повторяется, протасис, эпитасис, катастасис, катастрофа [914]. Он повторяется вновь, когда герой уже на краю могилы, а его замужняя дочь Сьюзен, вся в папочку, обвиняется в прелюбодействе [915]. Однако он-то и был тот первородный грех, что затемнил его понятия, расслабил волю и вселил в него упорную тягу ко злу [916]. Таковы точные слова господ епископов Манутских.

Первородный грех, и как первородный грех содеян он был другим, грехами которого он также грешил. Он кроется между строками последних слов, им написанных, он застыл на его надгробии [917], под которым не суждено было покоиться останкам его жены. Время над ним не властно. Красота и безмятежность не вытеснили его. В тысячах видов он рассеян повсюду в мире, созданном им, в «Много шума из ничего», дважды — в «Как вам это понравится», в «Буре», в «Гамлете», в «Мере за меру» — и во всех прочих пьесах, коих я не читал.

Он рассмеялся, чтобы ум его сбросил оковы его ума.

— Истина посредине, — подытожил судия Эглинтон. — Он призрак и он принц. Он — все во всем [918].

— Именно так, — подтвердил Стивен. — Мальчишка из первого акта — это зрелый муж из акта пятого. Все во всем. В «Цимбелине», в «Отелло» он сводник и рогоносец. Он действует и отвечает на действия. Влюбленный в идеал или в извращенье, он, как Хозе, убивает настоящую Кармен. Его неумолимый рассудок — это Яго, одержимый рогобоязнью и жаждущий, чтобы мавр в нем страдал, не зная покоя.

— Р-рога! Р-рога! — Рык Маллиган прорычал похабно. — Опасный звук! Приводит он мужей в испуг! [919]

Темный купол уловил и откликнулся.

— Да, Яго! Что за характер! — воскликнул неиспугавшийся Джон Эглинтон.

— Когда все уже сказано, остается лишь согласиться с Дюма-сыном. (Или с Дюма-отцом?) После Господа Бога больше всех создал Шекспир [920].

— Мужчины не занимают его [921], и женщины тоже, — молвил Стивен. — Всю жизнь свою проведя в отсутствии, он возвращается на тот клочок земли, где был рожден и где оставался всегда, и в юные и в зрелые годы, немой свидетель. Здесь его жизненное странствие кончено, и он сажает в землю тутовое дерево [922]. Потом умирает. Действие окончено. Могильщики зарывают Гамлета-отца и Гамлета-сына. Он наконец-то король и принц: в смерти, с подобающей музыкой. И оплакиваемый — хотя сперва ими же убитый и преданный — всеми нежными и чувствительными сердцами, ибо будь то у дублинских или датских жен, жалость к усопшим — единственный супруг, с которым они не пожелают развода. Если вам нравится эпилог, всмотритесь в него подольше: процветающий Просперо — вознагражденная добродетель, Лиззи [923]— дедушкина крошка-резвушка и дядюшка Ричи [924]— порок, сосланный поэтическим правосудием в места, уготованные для плохих негров. Большой занавес. Во внешнем мире он нашел воплощенным то, что жило как возможность в его внутреннем мире.