Лев Гумилёв - Дар слов мне был обещан от природы

Тебя я в душу заключу мою,
За свежесть обаянья благодарный;
Твою красу я в песни перелью,
Огонь очей — в напев мой светозарный,
Кораллы уст — в гармонии струю.
Ты золотая мушка, что в янтарный
Хрусталь попала — в нем навеки спит.
Цвети же ты, пока мой стих звенит.

Как вол в ярме, вот так я, день за днем,
Влачу свой плуг, покуда хватит силы.
В усталости не вспыхну я огнем,
А дотлеваю тихо и уныло.

Расстался я с мечтами молодыми,
Иллюзии колодец пересох,
Мои ответы сделались сухими.
Готова жатва, урожай же плох.

Плох урожай. Я, видно, сеял тут
И мало, и не лучшую пшеницу,
А время нас не ждет! Дожди идут,
И осень тяжкую сулят зарницы.

Сыплет, сыплет, сыплет снег
В сероватости бездонной.
Мириадами летит
Вниз снежинок рой студеный.

Одинаковы, как грусть.
Холодны, как злая доля,
Присыпают всюду жизнь,
Всю красу лугов и поля.

Отупенье, забытье —
Все покрыло пеленою,
Крепко стиснуло, прижав
Даже корни под землею.

Сыплет, сыплет, сыплет снег,
Тяжелее налегает,
Молодой огонь в душе
Меркнет, слабнет, угасает.

Льдом студеным покрыта,
Не волнуется в речке вода;
Если лампа разбита,
Свет ее не дрожит никогда.

Не услышишь мелодий,
Если сломан на части смычок,
Как же песни выходят
Из-под бремени злобных тревог?

Иль как пресс это горе,
Чтоб из сердца стихи выжимать?
Иль как колокол — песня,
Чтобы горестный плач заглушать?

Да, умерла она. Бам-бам! Бам-бам!
Посмертный колокол в душе трезвонит.
Меня сгибает что-то пополам
И тяжестью к земле холодной клонит.

За горло кто-то душит, и очам
Не видно света. Кто так злобно гонит
Все то, что боль под сердцем заперла?
Сама ли боль? Погибла! Умерла!

А на щеках горит сиянье роз,
Еще уста пылают, как малина…
Но не тревожь покой ушедших грез,
Здесь всех твоих желаний домовина.
Бам-бам! Далече колокол разнес
Про это весть. Рыдай, как сиротина.
Мечты завесу смерть разодрала,
Разбила храм твой! Тише! Умерла!

Как я не обезумел? Где предел?
И как я до сих пор смотрю на это?
И как я это до сих пор терпел,
Не заглянувши в дуло пистолета?
Ведь тут же лучший пламень мой истлел!
Я, став калекой, не увижу света
Навеки! Сердце нечисть пожрала,
Все источила. Горе! Умерла!

И только боль сжигает сердце там,
Внутри меня, она по венам кружит.
Лишь боль и это страшное «бам-бам»
И нету слез, и меркнет свет снаружи.
Я одинок! И вот, срываясь, сам
Лечу куда-то вниз, в пустую стужу.
Рыданьем сдавлена гортань моя,
Она ли умерла! Нет, умер я.

Мне теперь навеки дела нет
До волнений ваших и забот,
До тревог, волнующих народ,
До идей, что будоражат свет.
Слава и прогресс не для меня.
Умер я.

Для меня весь мир хоть пропади;
Хоть брат брата мучь или убей, —
Нет мне больше жизни впереди,
Нечего теперь искать мне в ней!
Острый нож вонзился в сердце мне,
И замкнул навеки душу я,
Умер я.

Пусть победы светоч вас манит,
Пусть надежда тешит взмахом крыл,
А моя надежда тут лежит,
Я — корабль без мачт и без ветрил.
Я для счастья не имею сил,
Мною жизнь осуждена моя, —
Умер я.

Как тень, я шел порой ночною
В аллее летом, и луна
И звезд росинки надо мною
Горели; неба глубина,
Как будто океан покоя,
Лилась мне в душу. О, как я
Еще вчера любил светила
И синь небесную! Моя
Душа в просторе том парила
И с высоты опять спешила
На те поляны, где цветут
Цветы бессмертья, где плывут
Благословенные напевы!
А ныне — все темно. О, где вы?
Внезапно весь ваш блеск погас,
Я ныне ненавижу вас,
Я ненавижу свет и силу,
И песнь, и прелесть бытия,
Любовь возненавидел я, —
Я жажду только забытья,
Люблю покой, люблю могилу.

В тени дерев ночной порою
Я шел без мысли, словно тень.
То позади, то предо мною
Сновали люди в темноте.
Уста любовников шептали
Любовный вздор. И кто-то пел…
От жгучей боли я немел,
Всех мук перешагнул предел,
Но нет лекарства от печали.
Я шел и знал, что я — могила,
Что в жизнь навек замкнута дверь
И что на дне своем теперь
Душа моя похоронила
Все радости и все страданья,
И песнь, что не воскреснет вновь, —
Свое безмерное желанье,
Свою последнюю любовь.

Два белых окна с кружевной занавеской
Ярчайшей геранью увиты.
Там спальня и кухня, две чистых постели,
И накрепко двери закрыты.

На стенах часы, календарь, фотографий
Пять-шесть на комоде невзрачном,
На круглом столе одинокая лампа
Стоит в абажуре прозрачном.

А в кресле мое драгоценное счастье
Сидит в одиноком раздумье,
И ждет напряженно, и хочет услышать
Шаги чьи-то в уличном шуме.

Да, ждет… не меня, для другого кого-то
В глазах ее искры мелькают!
Я, сумраком скрытый, стою за окошком,
Лишь взглядом приблизившись к раю.

Вот тут мое счастье! Как близко! Как близко!
И так же далеко навеки…
И сердце разбито, и высохли слезы,
Горят воспаленные веки.

Бегу от окна я, сжимая руками
В отчаяньи лоб раскаленный,
Как раненый зверь, что скрывается в дебри,
Чтоб сгинуть в норе потаенной.

Отчаянье! Что я считал
Святым и даже близким к богу, —
Себе червяк бездушный взял
И пожирает понемногу.

То, что в душе лелеял я
И мнил на свете самым лучшим, —
Теперь под властью муравья
Игрушка: потрепать, помучить

Он может, даже разломать
И бросить в угол по желанью.
А я, несчастный, ни рыдать,
Ни помогать не в состояньи.

Смотрю, как та, что всех нежней,
В руках жестоких увядает,
Как этот равнодушный змей
По моему гуляет раю.

И горло стиснуто мое
Больного бешенства волною,
Я проклинаю бытие,
Что надругалось надо мною!

Жить не могу — не погибаю…
Нести не в силах — не бросаю
Тяжелый груз проклятых дней!
Один в толпе хожу унылый
И самому себе постылый…
Удар последний, грянь скорей!

Не жаль ни света, ни природы,
Не жаль утраченные годы,
Не жаль, что даром жизнь прошла.
Пропало все! Ну что ж, пропало!
А что же предо мной предстало?
Лишь бездна, где туман и мгла.

Изверился в хомут и шлеи,
Что я тяну, как вол, на шее
Уж более чем двадцать лет,
Как бедный мальчик, дури полный,
Что хлещет прутиком по волнам;
Ну разве есть на волнах след?