Петер Илемницкий - Избранное

В последних числах апреля, когда ей стало совсем невмоготу и в голову лезли — бог знает почему — одни только черные мысли о смерти, Зузу спасла тетка Туткуля. Она зашла во двор и, увидев, что дверь в сенях открыта, крикнула:

— Зуза, ты дома?

— Да, а что?

Туткуля прошаркала рваными крпцами по двору и, пригнувшись, шмыгнула через низенькую дверку в темную комнату.

— Как мне тебя, Зузочка, жалко…

— С чего это вам меня жалко? — равнодушно откликнулась Зуза, сметая с лавки. — Посидите у меня, тетушка!

От Туткули так скоро не отделаешься.

— Не бойся, моя милая… я ведь все вижу: и как побледнела и как ослабла; и из рук-то у тебя все валится; слова ни с кем не молвишь, за целый месяц ни к кому на посиделки не выбралась.

— А зачем я пойду? У людей своих дел полно. Только людей от дела отрывать и самой терять время попусту.

— Говорят, чахотка у тебя. Скажи: ты ведь не кашляешь?

— Нет. Чего только не выдумают!..

— Я так сразу и сказала: вот еще, чахотка! С чего бы это? Тут другое, может, и не болезнь вовсе… Может, тебе только доброе слово нужно, чтобы отлегло от сердца…

Сперва Зуза слушала краем уха, подметая у очага, в котором огонь давным-давно погас. И только теперь она остановилась, повернулась лицом к Туткуле и в упор спросила:

— А вы, тетушка, почем знаете?

Тетка Туткуля тотчас смекнула, что попала в точку, и, чтобы не упустить момент, одним духом все выложила:

— Слушай, Зуза, а ты не была у ворожеи? У той, что занимается спиритичеством или как его там?.. Голубушка ты моя! У нее, знаешь, есть карты и потом такая книга… ну, как бы мне тебе… — И тетка Туткуля трясущейся рукой показала на столе, каких небывалых размеров эта чародейная книга. У Зузы глаза горят, сама вся дрожит — так на нее действуют старухины речи. И хотела бы, да не может подавить в себе живой интерес к ним.

— Положишь эту книгу на столик, на маленький такой столик, — книга сама поворачивается. В ней, говорят, живет какой-то дух. На днях к гадалке приходили от старосты, так книга повернулась четыре раза. Гадалка сказала им, что их невестка проживет только четыре года и что одна девка уже ждет не дождется вдовца…

— А что еще слышно об этой гадалке? Правду ли говорит?

— Чистую правду… как бог свят! — божится Туткуля, которую гадалка прямо-таки обворожила: Туткуля вечно торчит у нее и потом разносит славу о гадалке по всей округе. — Предскажет по картам и счастье, и любовь, и болезнь… все! А по книге всю судьбу прочитает. Только эту книгу нельзя ронять на пол, не то она сразу потеряет тайную силу. Дух стукнется и вылетит из нее вон…

Диво ли, что Зуза еле дождалась, когда старуха выговорится, и спросила:

— А сколько ей платят за гадание по книге?

— Все равно, по картам или по книге. Даром. Она, гадалка-то, всем бабам так и говорит: «Я ничего не прошу, я ворожу даром. Но жить на что-то надо. Так что приносите, кто сколько может. А чтобы дух не рассердился, можете принести пять крон…»

С высоких гор, с вершин, окутанных туманом и покрытых лесом, который сомкнутым строем надвигался на деревню, сбегал к речке ручей.

Летом он сильно мелел — как будто плеснули ведро воды в корыто, — зато весной, когда таял снег, или осенью, когда небо кругом заволакивали бесконечные тоскливые тучи, мутная вода в нем кипела и пенилась, выходя из берегов. Ручеек рассекал поляну, разрезал на узенькие полоски вспаханные клочки, чтобы земли казалось не слишком много, и, выбежав наконец на пятачок ровной низины размером с обыкновенное гумно, успокаивался.

В этой лощинке, вроде бы отрезанной от остального мира и все же при деревне, ютилась избенка инвалида Совьяра. Собственно, принадлежала она не ему. До мировой войны у Винцо Совьяра не было ничего, кроме здоровых рук и ног, а с войны он приковылял всего на одной ноге, но зато с разбитой головой — все-таки кое-что принес с войны, на которой другие нажили миллионы. Ему дали мизерную пенсию по инвалидности: двести тридцать крон в месяц. Теперь Совьяр знал, что счастье ему уже никогда не улыбнется: работать он не мог, а жить на пенсию — и подавно. Тогда со своей рентой, с этой издевательской платой за искалеченную жизнь, он пришел к Вероне Кудлячовой, вдове намного старше него и с двумя дочерьми. Совьяр и Верона столковались. Верона Кудлячова, даже при наличии собственной избы и двух полосок земли, давно перестала быть объектом мужского внимания, хотя была баба работящая и давно выкинула из головы всякие глупости. Так Совьяр, несмотря на то, что война страшно изувечила его, обзавелся женой и крышей над головой.

Говорят, привычка — это железный обруч. Но когда соединяют свои судьбы двое нищих, чтобы поддерживать друг друга тем немногим, что у них есть, там железный обруч привычки становится стальным.

Винцо и Верона свыклись друг с другом за миской картошки и жили бедно, скромно, насколько позволяли средства. Совьяр надолго замкнулся в себе, сторонился людей. Многие сразу после войны зажили на широкую ногу, думали только о себе и знать не хотели тех, кого жизнь основательно потрепала. Но с некоторых пор в деревне что-то переменилось; тогда-то и приобрел вес и авторитет Винцо Совьяр со своей явной бедой и скрытым бунтарством, причиной которого была опять-таки его деревянная нога.

Хозяева победнее, отчаявшись прокормить семью каторжным трудом на своих крохотных наделах, оставляли надрываться на поле жен и детей, а сами уходили кто на лесозаготовки, кто на ближние лесопилки. Тяжелая это была работа, и чем тяжелее, тем меньше за нее платили. Тут рождались в голове новые мысли, мужики вели какие-то разговоры, кое-где даже читали газеты, ходили разные слухи, разрастаясь до сказочных размеров, свидетельствующих об одном: людей никогда не покидает вера в лучшее будущее. Приходили домой те, кто работал на железной дороге, и приносили вести о демонстрациях рабочих, о массовых забастовках, пересказывали то, что услышали в поездах, на станциях. От всего этого в головах начинало проясняться. На последних парламентских выборах оказалось, что в деревне четырнадцать голосов подано за коммунистов. Откуда только они взялись, эти голоса! Нельзя же поверить, что кого-то могли сбить с толку речи Совьяра. Судили-рядили об этом долго, поговаривали даже, что некоторые бабы перепутали при голосовании номер избирательного списка. Старостиха первая спохватилась и призналась в этом, и хотя прошла уже целая неделя, староста все-таки хорошенько ее вздул.

С того времени Винцо Совьяр павлином расхаживал по деревне, если можно так выразиться, при его деревянной ноге. Успех коммунистов он приписывал себе. Впрочем, с ним никто и не спорил. Действительно, вокруг него собралось несколько парней и мужиков помоложе, все вместе они образовали нечто вроде деревенской ячейки.