Петер Илемницкий - Избранное

Все курят, в комнате стоит облако едкого дыма. В окна глядит синеватая тьма; все предметы в избе притаились, а мысль работает в одном направлении, о чем бы ни говорили. Постепенно рождается понимание своего угнетенного положения, общих невзгод, нищеты; оно растет в мозгу, словно злокачественная опухоль. До сих пор не нашли средства от этой опухоли, и у них руки опускаются от сознания своей беспомощности. А может, Совьяр — он читает, много повидал на своем веку, — может, он ответит им на кошмарные вопросы, которые на каждом шагу, изо дня в день громоздит перед ними тяжелая жизнь, которые, словно горькая полынь, вырастают на почве вопиющей несправедливости, угнетения, насилия и эксплуатации…

Но у Совьяра тоже нет ответа, надежного, как мощеная дорога. По мощеной дороге можно смело идти куда хочешь, а его слова только заводят в тупик. Истинное воплощение безысходного несчастья, против которого даже чудо бессильно (оторванную ногу ведь не воротишь), Совьяр за долгие годы вынужденного безделья много передумал о жизни, о себе, о мщении. Иногда он готов был встать где-нибудь на площади и кричать, кидать камни в окна учреждений, фабрик и банков, в безнадежном отчаянии наброситься на сильных мира сего — для того только, чтобы хоть немного умерить в своей груди пожирающее пламя ненависти. Ненависть его не знала пределов, и, когда она захлестывала его, Совьяр выплевывал слова, будто сгустки ядовитой слюны, разжигая у мужиков гнев и решимость, но выхода все же не находил. Его речь была насыщена выражениями из «Пролетария», она пузырилась призывами из печатных резолюций, скроенных по шаблону и потому не оказывающих никакого воздействия, от ее пафоса отдавало свежей типографской краской, она была эхом добросовестно прочитанных, но плохо усвоенных статей, была слишком газетной.

Бунтарство Совьяра имело ярко выраженную субъективную подоплеку, держалось исключительно на личном несчастье, а это крайне шаткая основа для того, чтобы дать правильный ответ на вопросы, терзавшие беднейшую часть деревни.

— Предстоит серьезная схватка. Фарар задумал строить приходскую школу.

— Да не строить он хочет… ему бы только свою власть показать, покомандовать. Что ему, старой мало? — вмешался Юро Карабка. — И в этой-то ничего не делают, только молятся…

— Ты говори, да знай меру, — попытался урезонить его рассудительный Павол Гущава. — В таком сарае, как наша старая школа, дети только здоровье теряют. Старая школа никуда не годится. Но тут другой вопрос. Почему школа обязательно должна быть церковной? Пускай строит государство!

— Верно! А то на прихожан опять такие налоги навалят, что хребет сломится. Зато фарару будет чем хвастать…

— Это он всех подстрекает… даже в церкви агитацию ведет.

— А нотар помогает. На днях мой дядя ходил к нему с какой-то бумагой, так нотар спрашивает: «А вы, Адам, за новую школу или против?» Дядя возьми да ответь: «За новую, пан нотар, за новую, только чтоб нам за нее платить не пришлось!» Нотар до того разозлился, что и бумагу не подписал. Завтра, говорит, приходите, а самого назавтра дома не было.

— Церковный совет еще не собирался?

— Нет…

— Они покамест людей прощупывают…

— А когда соберутся, — немного погодя предложил Совьяр, — давайте испортим им всю музыку. Выгоним их из фары [8] Фара — дом приходского священника. . Пока не успели вынести решение…

Это было что-то новое, доселе неслыханное. В этом предложении скрывалась захватывающая тайна реального действия, в нем было что-то залихватское, что всегда так притягивает людей…

И к тому же: авантюра как средство для достижения цели!..

— Нам, конечно, тоже надо вести агитацию, объяснять людям… И не такое уж это трудное дело, ведь на карту поставлены тысячные средства! — поддержал Павол Гущава. — Большинство пойдет за нами.

Но у Винцо Совьяра было совсем другое на уме. Его нервы, истрепанные войной и безнадежным пессимизмом, вытекающим из сознания собственной беспомощности, требовали иных методов — как можно рискованнее; предложение Павла, разумеется, не могло его удовлетворить.

— Нечего и думать звонить об этом по всей деревне! Сами все провернем.

— Мало вас! — снова раздался трезвый голос Павла.

— Вполне достаточно! — горячо возразил Совьяр и, намекая на то, что Павлу тут не место, добавил: — Может, даже больше, чем надо! Как показывает опыт революционного движения, один сто́ящий парень такое может сделать, что потом о нем легенды будут слагать, даже если имя его останется неизвестным.

Совьяр явно путал революционное движение с индивидуальным террором и анархизмом, который был ему ближе всего, и, хотя необычностью своей позиции он привлек на свою сторону Юро Карабку и еще кое-кого, Павла ему убедить не удалось.

— Зря все это… без людей, думаю, ничего не выйдет, по крайней мере ничего путного. Ну, выгонишь церковников из фары сегодня, они соберутся завтра и все-таки настоят на своем. Что можно сделать в одиночку или вдвоем, втроем?.. Скажи!

Совьяр не нашелся что ответить. В душе он верил в свою правоту, но убедить других не умел. Он свое сказал, а если Павол Гущава не согласен, следовательно, он — противник, убеждать которого равносильно пустой трате времени.

Юро Карабка напряженно прислушивался к спору. Этого парнишку, у которого из головы еще не выветрились воспоминания об азартных мальчишеских играх, где так много значили фантазия и риск, идея Совьяра захватила и обволокла, словно тучи остроконечную вершину. Она сулила действие, которое всколыхнуло бы стоячее деревенское болото; это мог быть какой-то зачин, исход которого непредсказуем, но чем неопределеннее он представляется, тем слышнее в нем трубный голос славы.

И теперь, когда вопрос Павла поставил Совьяра в тупик, Юро Карабка пришел в волнение, вспомнив, что у него есть ответ Павлу. Он содержался в книжке по истории здешнего края, написанной очень занимательно, хотя и небезупречной по части правописания. Автор, один из немногих местных патриотов, не столько следовал правде исторических документов, сколько излагал разные забавные случаи с большой долей вымысла; но от этого книга становилась еще интереснее, и многие зачитывались ею до глубокой ночи.

— Дай-ка мне эту… историю! — обратился Юро к Совьяру.

Глухо постукивая деревяшкой, Совьяр подошел к полке и вытащил тощую книжицу. Юро полистал страницы, а потом, повернувшись к Павлу, сказал:

— Что мы сделаем вдвоем, втроем? Да все… что захотим! Вот что сумели когда-то сделать два настоящих парня! — И он начал читать с теми ошибками, которые там содержались: «В начале октября тысяча восемьсот сорок восьмого года австрийский генерал Симуних (читай Шимунич) сообщил главному жупану [9] Жупан — глава жупы, комитата (области). Шаришского комитата [10] Комитат (по-словацки — жупа) — единица административно-территориального деления в старой Венгрии. , что он из Польши направится в Венгрию и разобьет лагерь у Прешова (Эперьеш), вследствие чего необходимо, чтобы жупан позаботился о продовольствии для его войска. Но это была военная хитрость. Симуних хотел, чтобы венгры, узнав о его намерении, сконцентрировали свои силы у Прешова. Он же, не доходя до Карпат, свернул в Силезию, перевалил через Яблунковский хребет и двадцать второго октября появился под стенами нашего города, где его никто не ждал. Казарма отряда местной гвардии, состоявшего из двадцати четырех городских ремесленников, помещалась в доме за мостом — этот дом теперь принадлежит Альфреду Гохфельдеру. Сторожевой пост из двух солдат стоял перед мостом, как вдруг на дороге во главе своего войска появился генерал Симуних. Как чувствовали себя наши ополченцы, я могу не описывать: читатель сам может представить, достаточно сказать, что — от страха или, повинуясь воинской дисциплине, то ли просто от удивления, — эти два молодца остановили Симуниха со всей его армией. Симуних спросил, что они здесь делают. «Мы на посту, чтобы враг не ворвался в наш край». — «А кто ваш враг? Австрийцы или венгры?» — «Этого мы не знаем!» — «Много ли вас?» — «Двадцать четыре человека», — был ответ. «Где же остальные?» — «В казарме, господин генерал». — «Так вы меня не пропустите?» — «Нет». Это очень понравилось генералу, и он приказал…»