Петер Илемницкий - Избранное

Распивочная — да еще какая!

Мало одного зла — алкоголя, тут вдобавок еще и карты, и девицы… Трактир гудел до глубокой ночи, вино и водка лились огненной рекой, граммофон ревел и хрипел, как пьяница, и мало чем отличался от пьяных голосов посетителей. Мужики повалили в трактир посмотреть на новое чудо, извозчики и городская молодежь ночи напролет проводили за картами, и живущим картами шулерам всегда удавалось ободрать кого-нибудь как липку. Железнодорожники каждое первое число оставляли здесь половину своего жалованья, и нередко жена, поспешавшая спасти хоть малую толику, ощупывала лишь пустые карманы. Поговаривали и о кражах; действительно, в трактире ошивались какие-то темные личности, и, пока гости предавались разгулу, они не теряли времени даром.

Местная полиция частенько пьянствовала здесь наравне со всеми, а власти упорно игнорировали сообщения о творившихся тут оргиях и ограблениях. И только когда по городу и всей округе разнесся слух, что пьяные выгнали ночью от кельнерши молодого чиновника, не успевшего прихватить с собой даже брюки, а в другой раз проститутка обобрала женатого ремесленника и тот с горя чуть не повесился на первом же дереве, — господа убедились, что пора вмешаться. Только сейчас они спохватились, что у Минарика, собственно, нет никакого права содержать трактир, что поданное им прошение о патенте до сих пор не удовлетворено, а сам факт подачи прошения еще не дает права на открытие заведения. Однако Минарик знал массу случаев, когда влиятельные чиновники охотно шли навстречу предпринимателям, и поэтому ничуть не испугался, когда городское управление запретило ему продавать спиртное, а его вызвали к уголовному судье.

Дожидаясь перед дверьми кабинета, он повторял про себя доводы в свое оправдание, еще раз продумывал и уточнял план боевых действий и ни на миг не допускал мысли, что ему придется распроститься со своим процветающим трактиром. Правда, он еще не знал судью по уголовным делам, поговаривали, будто он очень строг; да разве не все судьи одинаковы?

— Богом клянусь, пан судья, меня тогда и дома-то не было, я был на работе! — послышался из-за двери голос какого-то парня.

— Не морочьте мне голову… все это пустые отговорки! — рявкнул судья так, что двери задрожали. — Дебоши устраиваете в деревне… к прохожим по ночам пристаете… все это подпадает под соответствующие статьи закона!

«Ага, — сообразил Минарик, — нарушение ночного покоя. Ишь как расходился, можно подумать — трезвенник, хмельного в рот не берет».

Когда судья отпустил парня, которого сам бог не уберег бы от штрафа, Минарик вошел в кабинет. Судья сидел за письменным столом, перед грудой дел, лощеный и элегантно одетый. Он даже не поднял глаз и продолжал углубленно изучать бумаги. Его седеющая голова с острой макушкой как бы господствовала над тишиной, царившей в кабинете.

Минарик кашлянул и робко хмыкнул. Тишина и холодное безразличие судьи как будто обескуражили его. Заученные оправдания и план боевых действий вылетели из головы, и он растерянно переминался с ноги на ногу.

— Ваша фамилия? — спросил наконец судья, не поднимая головы от разложенных перед ним бумаг.

— Минарик, честь имею… содержатель трактира. Я насчет трактира, пан судья. Не понимаю, почему мне запретили…

— Сейчас объясню, — вскипел судья, только теперь обратив к нему лицо. — Кто вам разрешил открыть трактир сразу после подачи прошения, не дожидаясь ответа? Вам хорошо известно, что союз ремесленников подал протест против вашего прошения… а это не фунт изюму! Вдобавок: в прошении речь идет о трактире, а вы устроили притон для азартных игр и… публичный дом! — Это был сокрушительный удар. Судья Караба теснил Минарика по всем фронтам. Темные зрачки за стеклами очков — не глаза, а острые когти — так и впились в свою жертву. Привычка командовать, побеждать любой ценой, разить наповал — вот что молнией сверкнуло в этих застекленных глазах, хотя желтое лицо, изборожденное глубокими морщинами, оставалось бесстрастным. Но этот устремленный на Минарика взгляд, обычно производивший на всех неизгладимое впечатление, на сей раз привел Карабу к полному краху.

Минарик словно выбрался вдруг из дремучего леса: такой свет его озарил, и только состояние крайнего изумления помешало ему хоть звуком возразить судье.

Лишь спустя некоторое время, оправившись от потрясения, он осознал свое неожиданное превосходство над судьей. Понизив голос, он не без яда сказал:

— Кабы знать, что я попаду к пану судье Карабе, я бы заранее позаботился о том, чтобы судья избавил себя от излишних волнений…

— Да как вы смеете?!. — воскликнул Караба, растерявшись от такого непредвиденного оборота разговора и уже ничего не понимая. — Предупреждаю, вы можете понести наказание еще и за оскорбление должностного лица, а ваше дело я передам в высшие инстанции. Я не обязан возиться с вами!

В глазах Минарика заиграли насмешливые огоньки, а в голосе зазвучал металл.

— Пан судья, пан Караба, — фамилию он произнес особо подчеркнуто, — вы не накажете меня за оскорбление и не передадите мое дело в высшие инстанции; напротив, — мы с вами договоримся, и все будет в порядке: я буду спокойно вести мое заведение… а вы… наказывайте себе на здоровье деревенских шалопаев.

По своей дерзости это переходило все границы. Высокий, поджарый судья вскочил из-за стола и метнулся было к двери. Но Минарик преградил ему путь, и, когда судья очутился лицом к лицу с ним, Минарик окончательно убедился, что не ошибся: это был он!

— Пан Караба, — пошел напрямую Минарик, сочтя излишним повторять его титул, — а ведь я вас узнал. Во время войны вы были нотаром в Верхнем Погронье в Погорелой, а я торговал там скотом. Каждый день я имел дело с людьми, над которыми вы были царь и бог. Кроме вас, были староста, жандармы, священник, но больше всех вы, да, вы пили кровь из народа! Вспомните… вспомните времена, когда жизнь и смерть стольких людей была в ваших руках… А как умело вы этим пользовались, не забыли?

Судью будто громом поразило: он вобрал голову в плечи и, машинально сделав несколько шагов, упал в кресло. Ему хотелось кричать, ругаться, драться, вышвырнуть Минарика за дверь, хотелось уничтожить этого очевидца событий, о которых до сего дня никому в городе не было известно, чтобы и впредь оставаться в глазах общества чистым и безукоризненным. Однако тело обмякло, а мысль увязла, как нога в смоле. Его глаза уже не напоминали острые когти, это были глаза побитого пса. А Минарик, пользуясь своим превосходством, действительно бил его:

— Мужчины тогда были на войне, а жены оставались дома одни. Каждая искала поддержки, но обретала ее только та, которая пришлась вам по вкусу. Теперь-то вы уже и сами, поди, не помните, сколько женщин обесчестили… А некоторые хоть и отдавались вам, но покровительства не получали, вы их водили за нос. А сколько мужиков по вашей милости перебывало в тюрьме за то, что не подписывались на заем, которым вы хотели выслужиться перед властями; за то, что утаивали картофель и рожь от реквизиции или из-за того, что на один день просрочили отпуск?