Петер Илемницкий - Избранное

Караба переломился в поясе, точно ему вонзили нож между лопатками, бессильно повел правой рукой по воздуху и смог выдавить из себя только одно слово:

— Замолчите!

А Минарик явно упивался своим превосходством, безжалостно бил по самому больному месту, пока обнаруживал у Карабы хоть намек на сопротивление.

— И когда все, что вы раньше посеяли, во время переворота стало приносить свои плоды… вы хорошо помните, что вы тогда сделали: пока чернь разносила в щепки вашу дорогую мебель, пианино и картины, вы удрали из Погорелой в Машу, а узнав, что мужики и бабы вооружились, кто чем мог, и намерены убить вас, вы подослали к ним одного парня, чтобы он отговорил их и подбил разгромить еврейский трактир. А сами тем временем через леса и горы добрались до Попрада, где еще находилась венгерская национальная гвардия, и с ней вернулись в Погорелую. Помните, как вы наводили порядок? Скольких расстреляли? Сколько крови и слез пролито по вашей милости? Тогда вы действовали в интересах Венгрии… а ныне вы чехословацкий судья…

Караба глубоко вздохнул, как будто у него свалилась гора с плеч. Медленно, с мертвенно бледным лицом поднялся он из-за стола и, прохаживаясь по просторному кабинету, заговорил:

— Пан Минарик…

На мгновенье воцарилось молчание.

— Я не Венгрию защищал. Я боролся против революции. Поймите меня… И сегодня я не мог бы поступить иначе.

Эта отговорка прозвучала, однако, неубедительно. Может быть, потому, главным образом, что судья произнес ее как-то невыразительно. Минарик почувствовал, что наступил решающий момент и он должен утвердиться на завоеванных позициях.

— Пан судья… Я, собственно, только насчет трактира. До всего остального мне нет никакого дела. Я умею молчать, когда надо. Для меня важно только одно: моя честь… и мое заведение.

Когда Минарик собрался уходить, Караба встал, подал ему руку, многозначительно пожал ее и сказал на прощанье:

— Как-нибудь устроим, пан Минарик, постараемся. Но, если позволите, я дам вам совет: не держите там этих девиц… это больше всего раздражает общественность.

— Учтем!

Минарик с учтивым и глубоким поклоном выскользнул за дверь, Караба на прощанье тоже поклонился.

Оставшись один в кабинете, судья оказался во власти чувств, вызванных разговором с Минариком. Он был совершенно подавлен, от волнения никак не мог собраться с мыслями, которые разбегались, как овцы. Сами собой пришли ему на память те тревожные дни, когда лопнул обруч старых законов и гнев народа вырвался наружу, как мутная река, вышедшая из берегов. То, что говорил Минарик, было лишь частью правды, лежавшей на поверхности. Всей правды никто не мог знать, она оставалась на совести Карабы. А правды, погребенной в глубине души, можно не опасаться. Ее прикрывают без малого десять лет безупречной государственной службы.

Опасность для него представляет только то, что станет известно общественности. Минарик будет молчать лишь до тех пор, пока ему не помешают содержать трактир. Районное управление играет в этих делах большую роль. А Караба — судья районного управления…

Еще и еще раз основательно взвесив все это, Караба чуть не обругал себя за то, что в первый момент так растерялся. Разве мало у него знакомых, а у тех в свою очередь своих знакомых, которые в свое время действовали точно так же, а потом делали карьеру?

Жаль, он не воспользовался для ответа Минарику еще более веским аргументом, что с взбунтовавшейся, восставшей чернью он и сегодня не поступил бы иначе.

— Мы еще можем пригодиться, — сказал он сам себе. И успокоился.

Из конторы адвоката д-ра Розенцвейга, помещавшейся на главной улице города, вышел Магат и направился прямо на вокзал, хотя поезд его еще был не скоро.

Крестьяне из окрестных деревень, оставив лошадей с возами во дворе трактира, робко прохаживались по улице, стояли, поверяя друг другу заботы, у всех одинаковые, как две капли воды.

Завидя выходившего от Розенцвейга Магата, они горько усмехались, говоря:

— Свинья ненасытная… Поди, опять кого-то прижал?

— Суд как будто только для того и существует, чтоб заниматься делами Магата.

— Право слово…

— Ну, не скажите. Один Магат, что ли, такой кровосос? Много их… Одних сосет этот… других тот.

— И то правда! Прижмет тебя банк за долги — нешто это не то же самое? А спроси-ка, скольким еще не заплатили на лесопилке за подводы… да мало ли чего наберется. А судиться — дураков нет, только зря деньги переводить, я так понимаю…

— Верно! Нашего брата каждый норовит надуть: налоговое управление, фирма, судебный исполнитель, суд, банк — каждая собака. А что мы? У нас защиты нет. Боже сохрани, судиться! Да еще с такими господами! Хорошо, хоть не подают на тебя в суд… Сиди да помалкивай.

Дела, которые приводили крестьян в город, были не из приятных. Город был им чужой, здесь шла другая жизнь, более легкая, и люди здесь были ловчее, умели ловить момент и так или иначе устраивать свои дела. Им есть где развернуться: вместо деревянных избенок повсюду — каменные дома, и в них не старая рухлядь, которая переходит от поколения к поколению, пока ее не источит жучок, а шикарная обстановка с дорогой обивкой и зеркальными стеклами; в городе не принято, чтобы завтрак ничем не отличался от обеда, а обед был похож на ужин, вечно одно и то же — картошка, капуста да простокваша; тут каждый день варят такие кушанья, какие в мужицкий желудок не попадают даже по большим праздникам. А работа? Разве это работа? Один посидит несколько часов в канцелярии, другой поучит детей в школе — и домой, третий процветает в торговле да отращивает брюшко. А про остальных и говорить нечего — сидят с утра до ночи в кафе за картами. Никто из них никогда не держал в руках плуга, не выворачивал ломом камни на пашне, не валил деревья в лесу. Никто не бывал в шкуре мужика, у которого грозовой ливень в считанные минуты унес весь урожай — плод круглогодичного каторжного труда.

Поэтому и город и горожане были крестьянам чуждыми.

Поэтому на обратном пути они погоняли лошаденок, торопясь поскорее вернуться в деревню. Подальше от этой легкой жизни, где каждый, еще не покинув рабочего места, уже думает о развлечениях; подальше от людей, которых и не увидишь за работой, но которые живут стократ лучше них; подальше от учреждений, где, не ровен час, пришьют тебе какую-нибудь статью — и давай плати! Подальше от судов, где ничего не стоит лишиться последнего, где на мужика сыплются кары, как из геенны огненной; подальше от магазинов, где мужика на каждом шагу норовят объегорить и в любом случае навязывают свои цены; подальше от адвокатских контор, этих гнойных язв на теле беззащитного люда!

Поэтому те, кто сегодня стоял на улице перед трактиром, враждебно смотрели на дом д-ра Розенцвейга. Многих, наверное, заставил он платить за эту роскошь…