Петер Илемницкий - Избранное

В то время как кипы мертвой исписанной бумаги циркулировали по городам, районам и Братиславе, трактир Минарика переживал небывалый подъем. И по сей день никакого разрешения на торговлю спиртными напитками не было, но при хорошем отношении это не помеха. Любителей азартных игр он препроводил в маленькую каморку, где они могли спокойно, без свидетелей, повышать ставки сколько заблагорассудится, девиц до поры до времени убрал, чтобы загладить дурное впечатление о своих первых шагах и в угоду своим политическим друзьям. Они заглядывали сюда из приличия, чтобы, как говорится, поддержать собственное предприятие, но благодаря находчивости и ловкости Минарика частенько уходили отсюда только под утро. Находились и такие, кто весьма высоко оценивал свою подпись под рекомендацией комитета в пользу трактира, и тогда Минарик понимал: на количество выпитого придется закрывать глаза.

Районный начальник прекрасно знал о процветании трактира. Наслышан был о нем и судья по уголовным делам Караба… но молчал как могила. Высшее начальство рисковало уронить свой престиж, если бы вникало во всякую мелочь, к тому же оба они не какие-нибудь полицейские. Они предпочитали придерживаться формального разделения обязанностей и ждать, пока полиция не укажет на замеченное ею нарушение закона или преступление.

Так было в городе.

В деревню в это время широким потоком хлынул денатурат. Многолетней давности запрет на вольную торговлю спиртом грозил лишь в законах и постановлениях. Не существовало такой силы, которая могла бы поставить заслон губительному потоку. Даже если вдоль всей границы выстроить сотни жандармов, им не удалось бы пресечь это ужасное зло, пока еще скрывавшее свое жало. Жандармы могли задержать одного-двух контрабандистов, но невозможно было прочесывать состав за составом, направлявшиеся из Силезии, невозможно было разведать все потайные тропки в лесных чащах, по которым народу доставлялось дешевое лекарство от всех его недугов. Продавали его по двадцать пять — тридцать крон за литр, а из литра спирта получалось три литра зелья, от которого прошибала слеза и драло горло — настолько оно было крепко.

Винцо Совьяр, правда, сам его не пил. Ему незачем было пробавляться дешевкой. С тех пор как Твардек подбил его на спекуляцию, Винцо уже не был стеснен в средствах. Торговля у него у прохвоста шла очень бойко. Снабжал денатуратом все свадьбы, подкреплялись им крестьяне и батраки во время жатвы, и все-таки очень многие из тех, кто его пил, не имели понятия, откуда он берется. Ну, естественно, жандармы понапрасну шныряли по деревне: они не могли найти виновника, поскольку не было и жалобщика.

Трактирщик Чечотка, все больше снедаемый коварной болезнью, часто сиживал на завалинке, греясь на осеннем солнце, но иногда вынужден был по нескольку дней лежать в постели почти без движения. Трактир перестал его интересовать, он ушел в себя, и соседи, приходившие к нему посудачить, замечали странную вещь: Чечотка больше чем когда-либо… задумывался о смысле жизни. А коли в здешних краях, где ни у кого нет и минуты свободной, человек начинает задумываться о смысле жизни, это не к добру. Всем вдруг бросилось в глаза, что Чечотка худой и желтый, хотя лицо его и всегда-то было таким, что голос его звучит как-то глухо, точно из-под земли, хотя голос у него никогда не отличался звонкостью, и что руки у него ослабли и побелели, хотя кто же не знает, что Чечотка уже много лет не занимается физическим трудом.

Чаще всего к нему захаживал Винцо Совьяр. Зная, что Чечотку с каждым днем все пуще изводит коварная болезнь, которая иной раз подарит ему недели две передышки и надежды, чтобы затем уложить пластом и вымотать из него всю душу, Винцо дорогой придумывал какую-нибудь шутку, чтобы избежать разговоров о болезни:

— У вас как в большом ресторане… гостей полно, а хозяин знай себе полеживает. Так только господа могут себе позволить…

Трактир от кухни, где в полосатых перинах лежал бледный Чечотка, отделяли сени. Двери из сеней в оба помещения были настежь, и потому в кухне было слышно каждое слово мужиков, которых обслуживала жена Чечотки.

— Шут его знает, в чем тут дело, — пожаловался трактирщик Совьяру, — народу полон трактир, а нельзя сказать, что много пьют. Как-то расхотелось людям пить…

Из трактира донесся звон стаканов, а когда выпили, перевели дух, отерли рукой мокрые губы, один мужик упрекнул трактирщицу:

— Слабо у вас питье, тетка. Таким червячка не заморишь…

— Слыхал? — спросил Чечотка инвалида. — Червячка в желудке хотят заморить… Эх! А то и в трактир приходят уже пьяные…

Совьяр молчал, точно преступник на допросе.

По белой дороге, за городом круто сворачивавшей в сторону, ехал на небольшой скорости личный автомобиль адвоката Гавласа. За рулем сам владелец, а рядом с ним, подпрыгивая на пружинах мягкого сиденья, устроился редактор Фойтик с открытым блокнотом в руке.

Осень наступала погожая, теплая, солнечная. На полях уже убрали рожь, осталось лишь белесое жнивье, по которому нестройными стаями бродили гогочущие гуси, прыгали ребятишки, вспыхивали веселые огоньки пастушьих костров. Упоительной негой сентябрьской послеполуденной поры дышали эти мгновенья, все замерло в щекочущей дрожащей паутине бабьего лета. Стоял нескошенным еще не созревший для серпа овес, неровными рядами зеленела картофельная ботва, никак не желавшая сохнуть. Люди, изредка попадавшиеся на полях близ дороги, выглядели довольными. Они подкапывали землю вокруг картофельных кустов, чтобы определить виды на урожай, или растирали в ладонях овес, сдувая шелуху; судя по всему, этот год обещает быть неплохим. Блаженной улыбкой светились их глаза, душа объята добрыми предчувствиями. Только бы продержалась хорошая погода: ведь в октябре могут нагрянуть затяжные дожди, порой со снегом, и тогда — конец радостным улыбкам и скромным надеждам.

Автомобиль тащился по дороге медленно, как улитка. Д-р Гавлас с удовольствием совершал поездки по деревням, в этой округе ему было знакомо чуть не каждое дерево и каждый хуторок. Уроженец этих мест, он был из другого теста, чем остальные чиновники и адвокаты, выросшие в иных условиях, в иных семьях, получившие иное воспитание и судившие о людях, меряя всех казенной штампованной меркой, не зная и не желая знать истинной подоплеки хороших и дурных поступков здешних жителей.

Д-р Гавлас вырос в такой же черной деревянной избе под присмотром матери — отец его ходил дротаром в далекую Россию и не всякий год наведывался домой. Плоть от плоти и кость от кости народа, д-р Гавлас гордился тем, что получил образование на дротарские деньги, и когда обсуждались вопросы, требующие знания этого края, у него всегда находились дельные соображения. Но самостоятельно решить ту или иную проблему он ни разу не брался. Однако бедственное положение родного края тяжким камнем лежало у него на сердце…