Петер Илемницкий - Избранное

Что и говорить, Драбант имел право тревожиться: Дюро накинул ему петлю на шею. И он был не один, с ним пришла невестка с ребенком, жена их старшего сына, призванного в нашу армию. Подумав, я сказал старику:

— Вы, Драбант, останьтесь здесь. А вот вас…

— Она тоже должна остаться! — заступаясь за свою замужнюю сестру, воскликнула Катка Стрельцова. — Не может она дома, страшно ей… Не дай бог немцы допрашивать начнут!

Только тут вспомнил я, что Катка вместе с Ганкой, милой Дюрко, носили припасы партизанам, и понял: опасность нависла надо всей этой семьей; вдруг в деревне сыщется предатель…

— Тогда вот что — спрячьтесь в хижине Врабца на Малом Помываче, — посоветовал я Катке. — Только хозяину скажи!

— Я-то не останусь, — ответила девушка. — Я в деревню вернусь.

Так по возможности разместил я людей, приберегая нашу долину для тех, чья жизнь висела на волоске. Такой у нас был уговор с Безаком.

Замечаю я, милый мой, вы чем-то недовольны. Я-то стараюсь вспомнить главное из тех дней, когда казалось, все наши усилия напрасны, но вижу: внимание ваше ослабело и мысли рассеялись. Вон вы даже зевать начали…

Или мой рассказ кажется вам скучным? Вы ждали, что близкий конец восстания принесет с собой сенсационные развязки некоторых событий и драматическим образом завершит судьбу людей?

Да господи, вы же не роман пишете!

Откройте-ка глаза и уши, ободритесь еще ненадолго — скоро будет конец.

Пока Драбант с некоторыми нашими товарищами взялись за дело, порученное Безаком, — по обоим склонам над нашей долиной они копали небольшие землянки для партизан, которые могли еще скрываться в лесах, — я ждал связного.

Дождался я его только на третий день; банско-быстрицкая радиостанция давно замолчала, и мы только через Братиславу узнали, что Быстрица пала, что «повстанческие банды» рассеяны и мы возвращаемся к «старому порядку». Связного-то я дождался, только мне и во сне не снилось, кто это будет.

Ночью, как только перестали лаять собаки, слышу: стучат тихонько в окошко.

Подхожу к окну, карманный фонарь зажигаю.

— Погаси! — жестом показывает человек, стоящий снаружи.

Шимон Сигельчик!

— Это тебя Янко Крайча прислал? Ты — его связной? — спрашиваю Шимона, впустив его в дом.

— Не придет твой связной! Знаешь, что в деревне было? — начал он рассказывать. — Никогда б не подумал, что среди нас найдется предатель! А то с чего бы немцам, как только они заявились к нам на верхний конец, сразу разыскивать Земко? Что общего между нами и возчиком? Правда, слыхал я, когда войска наши перегруппировывались, Земко возил партизан; но в боях он не был. Земко узнал, что его ищут, чуть раньше, чем немцы ввалились к нему во двор, — и давай бог ноги! Они — за ним. Поднялась стрельба, и один немец напоролся на пулю своего же. Это их, конечно, еще пуще взъярило. В общем, достали они Земко…

«Вот уже и Земко пропал», — подумал я. Жалко мне было возчика: всегда, бывало, пел, работая в лесу, и лошади у него были резвые, как серны…

Однако во всем этом не было пока никакой связи с тем, что хотел сказать мне Шимон про связного. Он и сам это понял.

— Немцы выставили часовых и запретили покидать деревню. А связной к тому времени уже был на дороге к вам — это Янко Латко из лесной конторы. Шел он себе шагом, вроде по служебным делам, нес всякие предписания и официальные бумаги — служащий ведь! Около Шалинга окликнули его немцы: «Хальт!» Ему этого было достаточно, наверное, подумал о своей задаче, разом соскочил с него служебный вид — он и давай петлять! Ну, они его и подстрелили, сволочи…

Вся кровь во мне вскипела. Вижу: с этими шутки плохи!

— Жив? — нетерпеливо спросил я.

— Слава богу, жив. Рана легкая, в руку. Поправится в два счета.

— А ты что будешь делать? — поинтересовался я.

— А я не трубил по всему свету, где я был во время восстания, — ответил Шимон. — Сделаю вид, будто вернулся к своей работе. Не надо только немцам на глаза попадаться.

Раз уж я такой всемогущий, что по своему желанию могу вызывать воспоминания о событиях и людях, особенно близких моему сердцу, позвольте мне вывести на сцену нашего старого знакомого Адама Панчика — он уж извинит нас за то, что мы его малость подзабыли.

Он хоть и исчез на время из поля нашего зрения, но никакая бездна его не поглотила — просто он, как обычно, держался в тени, тихий, незаметный. Жил и делал то, что всегда.

Когда стало ясно, что восстание близится к концу, когда, образно говоря, трубач уже облизывал губы и подносил к ним трубу, готовясь дать отбой, явился ко мне Адам Панчик и тоном, как если бы просил щепотку табаку, сказал:

— Сходи на Болота. Зовут.

— Кто зовет?

— Увидишь.

Это и был весь разговор.

Делать нечего, надо идти. Я знал, Панчик лишних слов не тратит и за скупым его намеком скрывается немалое.

Можете себе представить мое удивление, когда в ближайшей за моим домом долинке, в Калисках, я наткнулся на русских часовых. Часовой проводил меня до самого Большого Болота, а там раскинулся целый военный стан.

— Откуда вы? — спросил я часового.

— Если нужно, Михаил Илларионович скажет.

— Кто?

— Подполковник Шукаев.

Ответ этот был примечательным по двум причинам: солдат ничего не выболтал без ведома командира — значит, командир строгий; при всем том рядовой без тени смущения назвал его по имени-отчеству. «Видать, Шукаев поддерживает железную дисциплину и в то же время пользуется любовью…»

Мы подошли к охотничьей избушке, перед которой стоял приземистый человек с пронзительным взглядом. Это и был сам подполковник. И тут я вновь испытал то же радостное чувство, которое однажды наполнило мое сердце, когда мы еще в июне встречали на Подвепорском лугу первых дорогих гостей.

— Здравствуйте, товарищ Гондаш! — сказал Шукаев. Ах, это было так, словно из дальней дали, из давних времен долетел до меня голос надпоручика Павла…

— Прежде чем сказать, кто мы и откуда, договоримся о главном, — продолжал подполковник. — Взгляните вокруг: муравейник, правда? Нас — около двух тысяч, и еще подходят. Пешие и конные. Понимаете, что это значит?

— Скажите, что я должен сделать? — ответил я.

— Наладить снабжение. Восстание кончается. Фронтовых боев не будет. Мы здесь, в горах, будем ждать приказа.

Он отстригал слова, как кусочки бумажной ленты, рубил фразы, как кузнец рубит на куски раскаленный обруч, и каждая фраза, на вид серая и холодная, таила в себе высокий жар.

Да что обсуждать манеру его речи! Ох-ох-ох, ну и задачку вы на меня взвалили, подполковник, благодарю покорно! Не кажется ли вам, что лагерь свой вы разбили на берегу Генисаретского озера, и кощунственно приравниваете меня к сыну божию, который накормил бы тысячи ваших людей пятью хлебами да двумя рыбками?