Петер Илемницкий - Избранное

— Разбогатеть на нас хотите?

Сказал — будто гром ударил из черной тучи.

Он с Шимоном Педрохом сидел за одним столом — оба пили пиво за свой счет. Не унизились до того, чтобы продаться Магату за каплю водки; им было противно смотреть, как вся эта орава пьющих на даровщинку, точно воронье, готова каркать с тем, кто ее поит. Им не под силу было одним остановить этот мутный поток, широко разлившийся в четырех стенах трактира, — здесь задавали тон совсем захмелевшие члены совета выборных.

Вокруг Магата все смолкли.

— О чем это он? — повернулся Магат к своим ближайшим собутыльникам. — А ну-ка повтори еще раз!

— Разбогатеть на нас больно хотите!

Магат смерил Мартикана презрительным взглядом.

— На вас? Нет! Боже упаси! Что с вас возьмешь? И на них не хочу, — он широко развел руками вокруг себя. — Вам бы только народ мутить… всегда так!

Мартикан сел к своему пустому стакану — каждая жилка в нем дрожала от гнева. А Магат, полный острой ненависти, победоносно усмехнулся, отвернулся от него и пошел развивать перед крестьянами свою простую философию:

— Он говорит — разбогатеть… А хоть бы и так! Ведь яснее ясного… нищий нищему ничего дать не может. Если бы у меня ничего не было, так мы бы тут сегодня не пили! А чем больше у человека есть, тем больше он может дать другому!

Все уже были пьяны и в знак согласия только мычали, точно стадо коров. Кто-то из мужиков даже радостно хлопнул в ладоши и одобрительно хохотнул. Тогда встал из-за стола Педрох, с отвращением плюнул на грязный пол, прищурил здоровый глаз, — стеклянный остался мертвым и неподвижным, — и начал рубить слова, точно щепки от полена:

— А что вы кому дали? Может, Зузе Цудраковой? Поглядите-ка на него… как он из своего раздает: чужой лес вырубил, а платить не хочет. Да и не одной Зузе… сколько таких!

Он не успел договорить. Лицо Магата потемнело от прилива крови, и он, зарычав, как раненый бык, кинулся на Педроха. Его сразу обступили вонючие овчины, осипшие, обожженные глотки успокаивали разъяренного Магата, как малого ребенка. Видно, даровая водка настроила всех в его пользу. Многие набросились на Педроха с Мартиканом:

— Замолчите!

А те спокойно поднялись, расплатились и двинулись к дверям. Магат все еще трясся от ярости, и, если бы его не удерживали силой, он бросился бы вслед за ними.

— Погодите, вам еще Магат даст из своего, — повернул в дверях Мартикан свою длинную жилистую шею. — Сегодня он вам даст, чтобы вы не помешали ему кабак открыть… а потом уж вы и ваши дети понесете ему последние гроши!

Но мужики недолго раздумывали над смыслом этих слов. Двери захлопнулись и опять замкнули их в четырех стенах, — мужики ловили свое короткое горькое счастье, отдаваясь ему, как пленные, наконец избавившиеся от ужасов фронтового ада; они пили, кричали, буянили, ссорились и обнимались, затевали драки и забывали старые счеты.

— Не оставите меня, соседушки? — время от времени спрашивал Магат рыдающим голосом.

— Да не бойся ты, — всем телом навалился на него староста, — а мы-то на что?

Было уже за полночь, когда они разошлись по домам с шумом и криками.

На другой день совет выборных собрался на заседание.

Прошение Магата о выдаче патента поддержали почти единогласно: только Шамай остался принципиальным.

А вечер с лекцией, аппаратом, книжками, листовками и развешенными по стенам плакатами пошел насмарку. Доброе начинание было растоптано в прах. По избам и на улицах люди говорили:

— А здорово было вчера! — И когда в окна заглядывала тьма неприветливых ноябрьских вечеров, они зажигали масляные фонари и читали антиалкогольные брошюры и листовки.

Прислушиваясь ко всем этим ученым словам, мужички согласно кивали головами, вспоминая при этом:

— Совсем задаром! Вот мужик так мужик, этот Магат! Эх, побольше бы таких лекций…

Проголосовали за Магатов кабак — и глазом не моргнули. Молчал староста, помалкивал и фарар — а с чего бы тогда другим на рожон лезть?

Неужели так и не найдется ни одного голоса, который высказал бы всю страшную правду, разоблачил весь ужас нравственного падения и лжи, в которых жили и воспитывались люди? Неужели на это обречены все культурные начинания благотворительных обществ? Неужели антиалкогольные лекции устраиваются только ради того, чтобы на другой день люди голосовали за новые кабаки?

А если у кого и возникали эти вопросы, то разве мало было вокруг ярких примеров, доказывающих одно: мораль живет только в полном кармане. Когда твой карман пуст, то и мораль твоя ничего не стоит. У Магата карман туго набит, и потому, кроме всего прочего, у него еще и власть: он добудет патент, даже если весь совет выборных будет против. Есть ведь еще, говорит он, и район, и Братислава.

Поэтому никто не выступил против, кроме Шамая. Один Шамай говорил на заседании:

— Сразу видно, что вчерашняя наука пошла вам впрок! Красивых картинок насмотрелись… мудрых слов наслушались. В добрую землицу семена упали!

Горечь была в его словах, горько было у Шамая и на душе.

Он не умел яснее выразить свою боль. Ему было стыдно за всех, тошно от гнусной комедии, которую тут разыгрывали.

Староста разозлился:

— Прошу Шамая говорить о деле!..

Когда кузнец выкладывал перед учителем свои сомнения насчет соломы, когда говорил о том, что таким образом аграрии хотят подготовить почву для предстоящих выборов, он и не подозревал, насколько его слова близки к истине. Деревушка была глухая, до нее докатывались лишь слабые отголоски кипучей политической жизни больших городов, но и они мало кого здесь интересовали. Лесной промысел чахнул, и крестьяне-бедняки, всю осень и зиму работавшие на рубке и вывозке леса, сидели теперь на своих каменистых полосках, которые не могли их прокормить, без подсобного заработка и без всякой надежды. У них не было никакой охоты заниматься общественными вопросами ни в селе, ни в районе. И тем более им не было никакого дела до вопросов более широких — государственного или даже мирового значения. Нет, не было никакого дела… Они погибали от голода. Погибали под тяжестью налогов. Их преследовали судебные исполнители, а когда уже нечего было с них взять, налоговое управление или другие чиновники описывали земельные участки. Но с ними произошло еще и самое страшное из того, что только могло произойти: они перестали верить в лучшие времена, смирились с нуждой и только повторяли, что никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать еще хуже, и что человек привыкает даже к виселице. Они даже не пытались искать выход. А если уж их перестало занимать главное в человеческой жизни, то не удивительно ли, что они так равнодушно приняли известие о приближающихся выборах?