Петер Илемницкий - Избранное

Тут-то все и разъяснилось. Крестьяне, оказывается, видели солому, а не аграриев. И когда произносилось слово «аграрии», имелась в виду солома. А со словом «людаки» были связаны только обещания, которым легко верилось, но ни одно из которых еще не было выполнено; обещания, которые они так щедро сыпали перед выборами для того, чтобы после выборов надеть на шею народа ярмо потяжелее прежнего. Оказалось, что партии перестали существовать для крестьян: у них просыпалось сознание того, что им нужна совсем другая помощь, чтобы не погибнуть. А раз после выборов их беды никуда не девались и даже не становились меньше, у них были все основания считать политику всяких партий жульничеством, которому нельзя верить.

Пономарь с ужасом замечал, что люди отворачиваются вообще от всякой политики. С людацкого древа опадали листья. Пономарь шел к фарару, ругался:

— Худо. Люди что скотина — без понятия. Читали статью, я сам им читал… не понимают. Вместо того чтобы объединиться в один лагерь и ударить по врагу, грызутся между собой!

Он, разумеется, имел в виду лагерь людаков.

А дела для людаков оборачивались неважно. «Почему, собственно, народная партия именно теперь, перед выборами, выступает против аграрной? — думали многие. — Сами-то они хоть что-нибудь для нас сделали?» Этот же вопрос можно было, как рукавицу, вывернуть наизнанку: «Хорошо… От людаков мы ничего, кроме обещаний, не видели, но почему и аграриям целых десять лет до нас не было дела, а теперь вдруг, перед самыми выборами, они подоспели с этой соломой?» Мартикан и Шамай всегда появлялись там, где сходилось несколько спорщиков, и тогда клубок начинал распутываться, а в головах людей, сбитых с толку беспрестанными туманными речами, начинало что-то проясняться. Мартикан, высказывая не только свое мнение, но и мнение Шамая, Кришицы, Педроха и других, объяснял:

— Всех их нужно бить и разоблачать. Разве вы не видите, что учитель за солому хотел нас привести к аграриям? Или не знаете, как фарар пописывает в газетках? И почему как раз теперь, перед выборами? А ведь он даже соломы и той не дал, зато недавно голосовал за Магатов кабак! А вчера — видели? — соцдемы плакаты расклеивали! Думают, мы забыли, как они в двадцать втором году помогли прикрыть суконную фабрику… Наверно, за то, что мы за них тогда голосовали! Да что говорить: волки в овечьей шкуре… и нельзя верить ни аграриям, ни фарару, ни прочим. Только себе!

— Как это… себе? С какой-нибудь партией ведь надо идти…

Из этого тупика трудно было найти выход. И вдруг, скорее по наитию, один из мужиков спросил:

— А что, если с коммунистами?

Всех, казалось, поразил этот вопрос. А в самом деле: что, если с коммунистами? Ведь есть и такая партия… и те, что о ней рассказывали в деревне — Совьяр, железнодорожник, бывалые дротары и рабочие, — все они говорили, что коммунисты — за бедноту… только ведь… мужику, однако, трудно было на это решиться. Коммунисты ведь все больше в городах, среди рабочих, а тут, в деревне, к примеру, ни один из них до сих пор не показывался, чтобы устроить собрание. А может, они только о рабочих думают… тогда мужику как? Куда и с кем? Это был трудный вопрос!

— Где они? Надо бы на них посмотреть… на коммунистов.

— Да и помогут ли они нам?

Это была правда. Коммунистов в деревне не было, если не считать Совьяра с его болтовней. А если б и были, то они не могли бы помочь так, как наивно представляли себе эту помощь мужики.

Деревня уже была обманута всеми партиями, за которые только голосовала. В деревне чувствовали, как все, во что верили, рушится. Приходит конец вере и терпению. И если в разговорах и появлялось слово «коммунисты», то это шло не от убежденности в их правоте. О взглядах коммунистов здесь ничего не знали. Просто жизнь бедноты была настолько тяжела, что сама толкала к протесту, а мужики слыхали, что «коммунисты идут против господ».

Отправлялись за советом к кузнецу Талапке, но Талапка, по своему обыкновению, только отговаривался:

— Не знаю, соседи. Ничего не знаю о политике. Меня это не интересует. И наверное, я опущу на выборах пустой бюллетень. По крайней мере никому не пособлю.

Кришица неторопливо взвесил его слова, потом сказал:

— Тем, кто против нас замышляет недоброе, не пособишь, это верно, но тем, кто хочет нам помочь, повредишь…

— Вот и выйдет, что это на руку тем, кто нас обкрадывает!

Видно было, что люди начинают шевелить мозгами. Рассуждали здраво.

Недоверие по отношению к фарару ширилось, расползалось по деревне, точно тонкие ниточки плесени. Шамай, Мартикан, Кришица, Педрох и даже отчаявшийся и отупевший от нужды Гущава были полны недоверия и сеяли его среди других. Деревня была заражена им. Чужеродные тельца в крови человека часто гибнут от горячки, которую они сами и вызвали. Так и коварные козни фарара обернулись в конце концов против него самого. Нужно было только организованно выступить и спутать планы всем политическим партиям, собравшимся делить мужицкую шкуру.

Было время, когда в деревне говорили: «Новых расходов на церковную школу нам не осилить, это верно, но… бить стекла у фарара?! Ведь это фарар!» Так говорили тогда и Шамай, и Мартикан, и остальные. А теперь, когда ярмо становится все тяжелее и нужда лезет и в дверь, и в окно, теперь они идут к Совьяру и говорят:

— Посоветуй, Винцо!

Винцо почесывает за ухом, виляет:

— Ведь правда… я бы того…

— Нужно как-то начать, — говорит Мартикан, в глазах его стоит вопрос. — Или, может, все оставить как есть? Скажи… что бы делали коммунисты у нас в деревне?

Взгляд Совьяра стал беспокойным. Он поднялся из-за стола, и его деревянная нога глухо стукнула о глиняный пол. Он расхаживал из угла в угол, и больше всего на свете ему хотелось, чтобы тесные стены расступились и он мог идти, идти и совсем уйти от этого неприятного вопроса-капкана. Наконец он сказал:

— Ну, как сказать… смотря какие. Не все коммунисты одинаковые. Есть и умные, и глупые, и между собой тоже грызутся.

Он хотел ответить так, чтоб ничего не сказать. Перевел разговор на другое, заговорил о кризисе в партии и о том, как безжалостно были исключены известные в течение нескольких лет руководители, как коммунистические газеты во всеуслышание писали о таких вещах, о которых повсюду помалкивали; он открыто выражал свое несогласие с той острой, ожесточенной борьбой, которую как раз тогда повела коммунистическая партия. И опять повторял: «Есть и умные, и глупые…»

Мужики ни бельмеса не понимали из того, что им плел Совьяр. Это их, естественно, не интересовало. Однако они видели, что в деревне, у них на глазах, затевается что-то нехорошее, и снова прищемили Совьяра капканом, из которого трудно было вырваться: