Петер Илемницкий - Избранное

Все они так, эти рабочие. Говорят, тяжело работают… зато потом деньгами сорят. На широкую ногу живут. И главное — уже совсем разучились хозяйничать.

Он думал о веревке, и ему было горько.

Павол оставил отца около дома, а сам спустился на шоссе. Пошел без всякой цели в сторону трактира Чечотки. Но в трактир не зашел. Встретил по дороге Шамая. Огромный, замасленный кожух стоял на Шамае колом.

— Из трактира? — коротко спросил Павол.

— Ага. Мужики там о выборах спорят. Самим себя сечь не очень-то хочется. Говорят, все партии плохи. И точно… трудно понять. Кое-кто поговаривает о коммунистах, но все сходятся на том, что коммунистов никто не знает, что их у нас нет…

— А Совьяр?

— Молчит! Черт его знает, что с ним приключилось. Кое-кто стал было спрашивать, что делать, а он от всего их отговорил. Не знаю… вряд ли он прав…

Вот и все, что сказал Шамай. Но Павол об этом уже знал от отца и, как тогда, перед налетом на фару, предвидел бесцельность и неправильность подобных попыток, так и теперь позиция Совьяра ему совсем не понравилась. Сейчас, когда крестьяне не видели никакого выхода, когда каждый горько сетовал на плохие времена, когда не верили уже ни фарару, ни учителю, никому, кто пытался увлечь их лучшим будущим, сейчас, когда они на собственной шкуре убедились, как грызутся людаки, аграрии и соцдемы за влияние в деревне, — Совьяр молчит. Люди готовы протестовать, защищаться, а Совьяр говорит: оставьте все так, пусть они друг с дружкой дерутся!

А за что дерутся?

Об этом никто не сказал.

Даже Павол до сих пор не уяснил себе этого.

Он и не заметил, что зашел далеко за деревню, в сторону силезской границы; здесь к самому шоссе подступал черный лес. Кое-где на ветвях елей еще держался тяжелый снег. На дороге было сыро и грязно, ноги погружались в холодную снежную кашу. С польской стороны дул резкий ветер — ночью, наверно, подморозит. Серые облака, напитанные водой, разбросало по небу, точно рваные тряпки. Близился вечер…

Справа от шоссе, у трухлявого пня, Павол заметил заячью лежку — подтаявший снег и на нем заячий помет. «Холодная постелька!» — подумал он, остановившись над лежкой, слегка прикрытой сверху молодой пушистой елочкой, выросшей рядом со старым пнем.

В тот момент, когда он уже хотел вернуться на дорогу, он вдруг заметил двух велосипедистов. Ехать было трудно. Колеса проваливались в снег, скользили и вихляли в жидкой каше. Велосипедисты были еще довольно далеко, но расстояние между ними и Павлом сокращалось необычайно быстро. Наконец, он узнал первого — это был фарар. За ним, нажимая на педали, все быстрее мчался кузнец Талапка. «Куда это они в такую погоду? — подумал Павол. — Да еще на велосипедах!»

Но времени на размышления не было. Недалеко от того места, где стоял Павол, Талапка нагнал фарара, и секунд пять они ехали рядом. Вдруг переднее колесо Талапки как будто скользнуло и ударило прямо по колесу фарара. Толчок был сильный, и фарар не удержал равновесия. Упал. Павол хотел крикнуть и выбежать из лесу на дорогу. Но прежде чем он решился на это, до его ушей долетел испуганный возглас и ругательства. Фарар быстро поднялся. Талапка соскочил с велосипеда, прислонил его к голому черному явору и бросился к фарару.

Шум, брань, крики.

— Что вам от меня надо? — резко бросил фарар.

Талапка вытянул перед собой руку. Он задыхался, и до Павла долетели бессвязные слова:

— Вот… эта грязная рука кузнеца… что записывала на солому! Вы думаете, он… эта грязная рука… грабит людей, как ваша?

Затем все смешалось. Оба черных тела повалились в грязную снежную кашу. Сцепившись, они дико метались из стороны в сторону, перекатывались от одной придорожной канавы к другой, переворачивались, вскакивали и снова падали наземь. Глухие удары, тяжелое дыхание, кряхтенье фарара под свинцовыми кулаками кузнеца и приглушенные выкрики наполнили молчаливое пространство опушки черного леса, на который опускался зимний вечер.

Павол стоял как вкопанный. Из отрывочных слов кузнеца он понял, что тот решил рассчитаться с фараром за позорящую его статью в «Людовых новинах», но чтобы Талапка мог расправиться с обидчиком таким образом, это у Павла в голове никак не укладывалось. Стараясь не выдать себя, он затаил дыхание. И черный лес вокруг молчал; на небе наползали друг на друга темные облака; ранние зимние сумерки начинали сгущаться. Мокрый снежный покров местами был разворочен, но все же на его грязноватом, неопределенного цвета фоне отчетливо выделялись контуры двух тел: то дрались, а теперь стоят, отдуваясь, будто не могут прийти в себя от неожиданности. Фарар попытался привести в порядок свою одежду, но тщетно — она вся была мокрая, перепачканная грязью, кое-где порванная. Сейчас фарар напоминал пугало; ему оставалось только одно: дождаться полной темноты и потом потихоньку, не зажигая фонарика, под покровом беззвездной ночи добраться до дому и молчать…

Талапка выглядел не лучше. Но это его не волновало. Он пошел к явору, развернул велосипед, сел на него и, не произнеся ни слова, не прощаясь и не угрожая больше, отправился домой.

Фарар остался один. Избитый, поплелся он, прихрамывая, по шоссе, стараясь углубиться в лес, в сторону силезской границы, чтобы там, в сторонке, в тишине дождаться наступления полной темноты. Сейчас он был не в состоянии разобраться в том, как все это вышло. После полудня, окончив службу в костеле, он решил навестить знакомого фарара в соседней силезской деревне. Дорога шла как раз мимо дома кузнеца. Талапка, должно быть, увидел его из окна, и вот воспользовался случаем, негодяй! Свел счеты. Как же теперь? Правда, вокруг не было ни души. Но будет ли молчать кузнец?

С этими беспорядочными мыслями фарар постепенно углублялся в немую, черную чащу леса. Он был напуган, глаза полыхали от гнева, а сердце сжималось от страха. А когда наконец он исчез за дальним поворотом дороги, на шоссе вышел Павол.

Эти леса умеют молчать. Умеют и скрывать многое. Безмолвные свидетели контрабандистских афер, они изборождены тайными тропами, как лицо старика морщинами. Тут ходят мелкие торговцы спиртом, конокрады проводят жеребцов из Польши. И хотя по ним довольно часто крадутся тени настороженных контрабандистов, леса молчат и не выдают никого. Не выдадут они и того, что сделал сегодня Талапка, и позора фарара. Леса по-прежнему черны, по-прежнему молчат.

Молчало все.

Только каркнули одинокие испуганные вороны на ветвях елей, но тут же снова задремали. Была уже ночь, когда Павол шел мимо дома Зузы. Заходить уже, пожалуй, было слишком поздно, а рано утром, еще затемно, он уехал поездом в город, на работу…

Утром пани Фойтикова надела на голову маленького Тибора меховую шапочку, поверх нее повязала шерстяной платок, надежно закрыв горло и розовые ушки, и, наконец, натянула шубку. Тибор был теперь как в перинке. В кожаный ранец, где уже лежал букварь, грифельная доска и тетрадь, она положила бутерброд, поцеловала сына, дала последнее напутствие и, спустившись по старой лестнице, проводила до ворот.