Петер Илемницкий - Избранное

Она поняла все, все, что он хотел ей сказать, и ни о чем не стала спрашивать. Долго молчала, потом заговорила сама:

— Ко мне все пристают люди… бабы, мужики: выходи, мол, Зуза, замуж, выходи!… И всяких вдовцов сватают…

Павол молчал. Ждал, что она еще скажет. Но не дождался. И тогда не то чтобы советуя, а скорее умоляя Зузу, воскликнул:

— Вдовцов? Вдовцов, говоришь?.. Зуза! — он схватил ее за руку.

— Что?

— Зуза, не делай этого! Жаль… Конечно, тебе тяжело так жить. Замуж надо. Но только не за вдовца!

У обоих перехватило дыхание, слова застревали в горле. Но надо было выяснить все до конца, и Зуза помогла Павлу:

— А другой не возьмет меня…

Теплая волна чувства залила Павла. Стиснув Зузину руку, он привлек ее к себе и прошептал:

— Я… я бы взял!

Кровь в нем кипела, и дыхание становилось горячим, точно степной ветер. Зуза пошла быстрее. И только у самого дома спросила:

— Павол, скажи… в каком месяце ты родился?

— В июле. А зачем тебе?

Его удивил ее вопрос. Но Зуза не ответила. В голове у нее проносились мысли, которых не мог знать Павол, и звенели сказанные когда-то гадалкой слова: «С другим мужем будете счастливы, если только родился он в мае, июле или феврале». И она боялась, ох, как боялась ответа Павла.

Слава богу… в июле!

Когда Павол возвращался домой, в окнах трактира Чечотки горел свет, но стояла мертвая тишина. Не слышно было ни шума, ни криков, хотя воскресенье уже спешило на смену субботе.

Из дверей, тяжело припадая на деревянную ногу, вышел Винцо Совьяр. Встретились, поздоровались.

— От Чечотки иду, — проговорил инвалид глухо, будто издалека. — Бедняга Чечотка… час назад испустил дух.

Это было неожиданно. Особенно для Павла, который давно уже не был в деревне и не знал, что Чечотка в последнее время больше лежал, чем ходил. Болезни, заработанные Чечоткой еще на фронте и долгие годы подтачивавшие его здоровье, — это была единственная награда, которую он выслужил. И когда он увидел, как всюду гибнут, втаптываются в грязь идеалы, за которые сражались простые, как сам он, легионеры, жизнь стала его тяготить, и смерть пришла как раз вовремя. Для него было лучше умереть с верой в идеал, чем жить, обманувшись в своих лучших надеждах. Около дома Павол вспомнил о его вдове:

— Тяжко ей теперь придется!

— Почему?

— Ну… всякая там грязная конкуренция.

Совьяра будто ужалили. Он разозлился, вскипел:

— Ты это на что намекаешь?

А Павол был рад, что задел его за живое. Он знал о торговых делишках Совьяра и справедливо полагал, что именно они увели его от безрассудного бунтарства к другому, более спокойному берегу. У него уже пропал всякий интерес к Совьяру, и потому он предпочел уклониться от прямого ответа:

— На что намекаю? Да… ведь Магат собирается открыть новый трактир!

Прошло много времени, прежде чем Павол более или менее освоился на новом месте, где ему пришлось работать. Сначала он не видел вокруг ничего, кроме огромной товарной станции. Железнодорожные пути змеились, переплетались и убегали вдаль, словно тоненькие ручейки вешних вод, журчавших на родных холмах и косогорах. Их было столько, что Павол просто диву давался, зачем витковицкому металлургическому заводу такая станция. Он работал на загрузке одной доменной печи и не знал, что весь этот ад, это море шума, стука, грохота — только часть ужасного целого. Не знал, что в Витковицах — восемь печей!

Работа была чрезвычайно однообразна и потому особенно изнурительна. Когда начиналась смена и Павол брал в руки тяжелую лопату, он уже наперед знал, что через восемь часов вернется в свой барак смертельно усталый, разбитый и без всякой радости. День за днем, день за днем — и никакого просвета. Железнодорожные пути сплетались, и в них была вплетена его жизнь. Он был пленником железа.

Далеко не сразу выпутался он из этой железной сети настолько, что стал разбираться в том, что его окружает. Вокруг тянулись сплошные железнодорожные пути, по которым целый день двигались сотни груженных сырьем и порожних вагонов; длинные стрелы подъемных кранов напоминали поднятые вверх протестующе сжатые в кулаки руки. Тросы подвесной дороги дрожали в воздухе, словно паутина бабьего лета. Застекленный подъемник у самой печи перечеркивал все вокруг своим решительным движением. И все эти удивительные машины-автоматы работали согласованно, подгоняя друг друга, ускоряя доставку руды, известняка и кокса к печи. Чудовищная пасть печи должна жрать, должна утолять свой голод… без отдыху, без остановки. Мелькали вагоны, подъемные краны, вагонетки, люди; сами по себе они были как будто и не очень шумными, но скрип, удары, грохот и стук — все эти звуки сливались воедино и оглушали, словно бешеный паводок, словно весенние воды, которые, разливаясь, смывают все на своем пути.

Павол скоро привык к этому грохоту. Он не пытался различать отдельные звуки и принимал их во всей совокупности, как люди воспринимают пищу со всей гаммой ее вкусовых свойств, — в конце концов его слух как будто отгородился высокой, непроницаемой, толстой стеной: вокруг стоял гул от бешеной работы живых и железных механизмов, а Павол был один-одинешенек… Его тяжелая лопата мелькала и на железнодорожных вагонах и в глубоких подземных хранилищах. Вагоны, сотни вагонов в день подвозили руду, известняк, кокс. Прямо из вагонов сырье ссыпалось в специальные огромные ящики под рельсами. Оттуда со страшным грохотом через отверстия, проделанные в днищах ящиков, оно попадало в тележки, раскачивающиеся на тросах подвесной дороги. Тросы двигались и несли с собой тележки то с рудой, то с коксом, по желанию чудовищной печи. Днища груженых тележек затем раздвигались для того, чтобы наполнить большие корзины, которые потом сами скользили по наклонному тросу над огненной пастью печи — над колошниками. Там днище каждой корзины открывалось, и руда, кокс, известняк летели вниз, в пламя негаснущей печи.

В первое время это казалось ужасным…

Воспоминания о зеленых лесах и залитых солнцем склонах, о черных деревянных избах и пропахших сыростью хлевах, во власти которых до сих пор находился Павол, постепенно тускнели и гасли в этой железной могиле. А когда приходилось работать в ночной смене, нечего было и вспоминать о синих и прозрачных ночах: ночи здесь по всему горизонту горели кровавым пламенем, это спокойное багровое зарево время от времени облизывали раскаленные языки — работали бессемеровские конвертеры.

Расширенными глазами смотрел Павол на всю эту непостижимую красоту, хотя она и была полита потом и стоила лихорадочного, не знающего передыху труда.

Иногда приходил сменный мастер проследить за тем, чтобы люди исправно напрягали мускулы, чтобы все неистовое движение рук, колес и сложных механизмов направлялось к одной цели; широко расставляя ноги, он кричал: