Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— Где же ты, Лука Михеич, эту бумагу читал?

— Где читал? Само-собою в правлении: Михаил Иванович показывал.

— Може это еще так только? — сказал нерешительно Степан Черкас.

Эх ты! — покачал на него головой Скудельников. — A еще законником считаешься; ну, где же это видано, чтобы такие бумаги так писались!

И он встал, делая вид, что с такими людьми нечего попусту слова тратить. Уловка удалась, и мужики схватились за Скудельникова, видя в нем какое ни на есть спасение от нагрянувшей беды.

— Постой, постой, Михеич! Что же ты так? да ведь того… заговорили мужики.

— Да уж это, братцы, должно верно: Лука Михеич не станет врать, — сказал Хмелевский. Мне вот и жил намедни сказывал, что Кулак новый кафтан сшил, куда, говорит, длиннее прежнего.

— Новый кафтан? уж это беспременно к чему нибудь.

— Вестимо не без причины, — прибавил Василий Крюк.

— Вон сами видите, куда пошло! — сказал довольный неожиданным оборотом Скудельников.

— Так как же ты думаешь, Лука Михеич, как же нам теперича?…

— Мне что же за вас думать! Как себе знаете… Вон дядя Гаврик за вас подумал, да и поплатился.

— A он, братцы, слышно, все хлопочет, — перебил Скудельникова Черкас, состоявший, по прежней должности сельского старосты, в большой дружбе со сторожем Еремкои. — Тимофеич сказывал: все хлопочет, все хлопочет… В Питере, говорит, самому наибольшему генералу просьбу подавал…

— Ну, что ж он, генерал-то? — спросили с любопытством мужики, чувствуя себя виноватыми перед дядей Гавриком.

— Да ничего, выслушал. Выслушал, да и говорит: вижу, говорит, что ты пострадал за правду a помочь тебе ничем не могу, потому нет, говорит, таких законов, чтобы сделанное переделать можно. — Как же это так, ваше графское сиятельство? спрашивает. Ну, тут генерал махнул рукой и отошел прочь. Бумага об этом самом была в правление прислана, на счет, значит, приговора… Ну, Курочка отписал, что все это мол верно, так точно и было, но человек этот в роде как бы не в своем уме и приключилось ему это повреждение от водки…

— Вот, братцы, напраслина то! — воскликнул Хмелевский.

— Вот видите, каково вам советовать-то! Нешто вы свою пользу понимать можете? — начал Скудельников. — Где ваше понятие?

— Понятие-то у нас може и есть, да и с понятием-то ничего не поделаешь, — сказал Петр Подгорный и глубоко вздохнул, — Вот ты созвал нас, рассказываешь, a как нам об тебе понимать: злодей ты нам, или нет? — спросил он сурово, — вдруг поднявшись и подходя к Скудельникову. — Коли не злодей, так должен нам путь указать, потому ты больше знаешь, мы народ темный, нас всякий может и обмануть, и обидеть…

В голосе старика звучала такая грустная нота, что Скудельникову стало на минуту совестно, но он тотчас же победил эхо чувство.

— Что мне вам путь указывать? Вам сказано, что коли Сидор дослужит еще трехлетие, так запишут его в дворяне, и тогда уж от него не отвертитесь…

Мужики переглянулись, словно спрашивая: что же тут делать, когда дело решено без них?

— Стало, коли в вас рассудок есть, то вы должны понимать, как теперь поступит. Ступайте в губернию, можно жалобу написать, — сказал Скудельников, будто нехотя и, напомнив об обещанной на завтра водке, зевнул с видом человека, исполнившего тяжелый долг. Крестьяне друг за другом вышли, потолковали еще дорогой, и на другой день решили, миновав посредника, написать просьбу и на этот раз нести ее в губернию самим. Это было дело трудное и даже опасное, потому что Гвоздика не допускал в своем участке никаких отлучек, и ослушники, как настоящие дезертиры, карались самым строгим образом; но мужики решили, что двух смертей не бывать, и бросили жребий, кому идти. Жребий пал на младшего Бычкова и на Степана Черкаса. Бычкова вызвался заменить старший брат Сидор, a лучше Черкаса — человека бывалого и в законе доку — и выбрать было нельзя. Депутаты отправились. Путешествие было далекое, несколько сот верст; пора самая рабочая; но в конце виднелась надежда изменить и улучшить свое положение, — и крестьяне, с краюхой хлеба в котомке и с просьбой за пазухой, бодро шли вперед. На восьмой день по выходе из Сосновки, где это хранилось в глубокой тайне, отважные депутаты были допущены перед лицо его превосходительства. Старый, но еще видный из себя статский генерал, Михаил Дмитриевич Столяров, удостоил их выслушать, улыбаясь непонятному говору крестьян.

— Quel jargon! — обратился он к Степану Петровичу Овсянскому.

— Impayable! — ответил тот, ничего не слыхав и думая о новой актрисе, которой он желал послать букет.

Крестьяне рассказали все. Они полагали, что вся их миссия состоит в том, чтобы правдиво изложить то, что у них делается, и ждать помощи. В подкрепление своих слов, они подали жалобу писанную. В наивной жалобе этой, написанной со слов крестьян Скудельниковым и начинавшейся словами: «мы, живя среди лесов», по пунктам были изложены следующие жалобы:

«Крестьяне Волчьей волости чинили десятиверстную греблю безвозмездно и только в нынешнем году от одного человека узнали, что могут подучить несколько тысяч рублей, если подрядятся чинить ту же самую греблю на следующее трехлетие. Мирские денежные сборы, взыскиваемые с крестьян без всяких приговоров, никогда не записывались в их платежные книжки, да и самых книжек у них не было на руках, не смотря на то, что они за них заплатили по 50 коп. за штуку. Денежные сборы взыскивались с неревизских душ от двухлетнего возраста, без всякого учета этих и других сборов в продолжение многих лет. В таком-то году крестьяне, по распоряжению старшины, заплатили пять рублей с каждого двора арендатору за какую-то досыпку хлебного магазина, который был растрачен прежним арендатором. Деньги за право содержания питейных заведений старшина получает не известно в чью пользу, a продажа питей производится евреями по таким приговорам, которые никак нельзя назвать общественными, так как крестьянское общество участвует в них только тем, что старшина и писарь прикладывают за неграмотных печати сельских старост, всегда хранящиеся на такие случаи под ключом у волостного старшины. И выходит, таким образом, будто все договоры и приговоры совершаются с согласия крестьян, тогда как на самом деле ни крестьяне, ни сельские старосты иногда о них ничего не знают, как это и было в приговоре о Щелкунове. Хотя крестьяне наделены землей в достаточном количестве, но земля эта так удалена от их усадьбы и состоит в такой через полосности, что они находятся как бы в постоянной осаде и за каждую попавшую на арендаторские владения скотину взыскивается произвольно налагаемый штраф. Кроме того, между крестьянским лугом и усадьбой находится часть никуда негодной земли, которая не была оценена при отводе надела и впоследствии отошла к помещику. Как совершено неудобная, она оставалась без всякого употребления до тех пор, пока арендатору, еврею Цаплику, не пришло в голову обратить ее в постоянную статью дохода. Цаплик без труда получил ее в аренду и за прогон по ней скота на крестьянский луг, стал брать плату с двора (хотя по уставной грамоте крестьяне имели право пользоваться этим прогоном без всякой платы), a старшина — подвергать штрафу тех, кто не хотел платить этого оброка. Но особенной тяжестью ложится на крестьян договор заключенный старшиной все с тем же Цапликом на содержание при волостном правлении одной пары стойковых лошадей. По этому договору, каждый двор платил еврею Цаплику по несколько рублей, причём еврейские лошади возят только на расстоянии десяти верст от волости, a потом их сменяют лошади крестьянские. Помимо несообразной цены, тягость этого налога увеличивалась еще тем, что эти деньги выплачивались Цаплику не деньгами, a крестьянским трудом: крестьяне были обязаны выкапывать в лесу корчи для гонки смолы по невозможно дешевой цене. Несогласных с этим условием старшина подвергал штрафу, усугубляемому иногда телесным наказанием: так, когда крестьянин Фома Круглый осмелился заявить, что не станет отбывать барщины на жида, когда от барщины их освободил Царь, — то за такое суждение старшина дал ему сначала тридцать ударов розгами, потом двадцать ударов палкой и, наконец, потребовал к себе в дом, сек, сколько душе угодно, оправдываясь на жалобы мужика тем, что не имел времени считать удары.»