Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

He знаю, была ли эта жалоба смешна, по, рассказывая об aудиенции между двумя пульками в клубе, Степан Петрович Овсянский, attache при особе его превосходительства, смеясь, назвал ее chej d'oeuvre'oм бестолковщины.

— Начиналась она, — говорил он председателю казенной палаты Ля-Петри, большому приятелю Гвоздике, — на манер какой-то цыганской песни: «мы, живя среди лесов и полей дремучих»… Pardon! вы понимаете: я хочу сказать: «лесов дремучих», — поправился он, улыбаясь своей собственной игривости, — и так шла до конца в этом музыкальном роде. Сам Михаил Дмитриевич улыбнулся, передавая мне этот документ.

Степан Петрович был известен своим остроумием и умением смешно рассказывать. Это был человек салона par excellence. Около него тотчас же образовался кружок слушателей таких же праздных и самодовольных, как он сам.

— Нет, каково, я вас спрашиваю, je vous demande un peu, каково возиться с этими первобытными нашему милейшему Гвоздике? — воскликнул председатель, щуря левый глаз и поправляя браслет, который он носил в память какого-то печального события. — Право, эти господа-посредники приносят настоящую жертву!

— Да вы послушайте, как они про самого Гвоздику-то рассказывали, — продолжал Степан Петрович, довольный вниманием клубной аудитории, — просто потеха! Высекли их там, или что-то еще, ma foi, je n'en sais rieo!.. пошли они к нему жаловаться. Пришли, говорят, перекрестились и просят допустить. Ждали долго. Раз сказали — почивает; в другой говорят — собаку чешет; в третий — щенка учит. Видим, говорят, что господским делом занят.

— Impayable! — воскликнул председатель и совсем зажмурился от удовольствия.

— Нет, надобно было слышать, как они сами это рассказывали… Бесподобно! Вы слышали непосредственный, бессознательный юмор русского человека. Я чрезвычайно метко схватываю эти детали.

— J'espere bien! — воскликнул с видом одобрения председатель.

— И потом этот польский язык, — продолжал, с той же игривой возбужденностью Овсянский, который я, разумеется, опускаю, как совершенно невозможный для передачи. Quel jargon, s'il vcus plat! — обернулся ко мне Михаил Дмитриевич. — Impayable! говорю.

Степан Петрович посмотрел кругом: на лицах слушателей выражалось полное одобрение этому маленькому дивертиссементу.

— Как же отнеслись их превосходительство? — осведомился случившийся тут какой-то уездный пан маршалок из назначенных.

— Ну, разумеется, пообещал, обнадежил и мне поручил все разобрать, как будто можно что-нибудь понять и разобрать в этой ерунде!

Маршалок согласился, «что никак нельзя», и выразил на своем лице тонкую иронию. Улыбнувшись ему, Степан Петрович продолжал:

— Я тотчас к Никанору Антоновичу, a он, знаете, всю эту науку прошел a fond, сам посредником был, и говорю ему: как бы, говорю, Гвоздику-то: ведь вещи «бардзо неподобные» рассказывают. Все улыбнулись польскому словечку… Никанор Антонович задумался, потом вдруг говорит: — A вы, говорит, спрашивали: есть ли у них пропуск? — Тут меня как осенило. Мы к мужикам, a у них голубчиков, ни вида, ни пропуска, как птицы небесные… Никанор Антонович сейчас статью, и на законном основании — понимаете — водворить на месте жительства, a подлинную жалобу передать посреднику. Неправда ли: просто и ясно?

— И остроумно! — в том же тоне одобрения произнес председатель.

— Да, это голова! — сказал с убеждением Степан Петрович. — Он пойдет далеко: c'est moi qu vous le dis! Сейчас, сейчас! — крикнул он кому-то в буфет и, извинившись перед председателем, направился к буфету.

Когда сконфуженная депутация, очутившаяся в положении дезертиров, была выпровожена со срамом «из губернии» домой, a получивший жалобу, Михаил Иванович Гвоздика, пообещав все разобрать и наказать, велел ожидать своего приезда. — Крестьяне, подстрекаемые Скудельниковым, решили, что им остается одно — не допускать Кулака до дворянства. Это было единственное средство выйти из-под кабалы; ждать больше нечего и надеяться не на кого. Та робость, которая еще владела их сердцами в ожидании возвращения Степана Черкаса и Бычкова, теперь вдруг уступила место стремительному желанию поскорее освободиться от грядущей беды. На общем совете было положено собраться всем в первое воскресенье, после обедни, к волостному правлению и предложить Кулаку сложить с себя звание старшины. Почин всего дела взял на себя старый Петр Подгорный.

— Мне все равно жить недолго, — cкaзaл он с трогательной простотой: — сослужу последнюю службу миру!

И когда пришло время, он, перекрестившись, вышел первый.

В назначенный час, крестьяне собрались возле волостного правления и вытребовали оттуда Кулака, как зверя из берлоги. На его беду, Курочки не было дома; понимая, что дело не совсем ладно, старшина застегнулся; повесил медаль и вышел на крыльцо. Отделившись от толпы, старик Подгорный, именем своей волости, предложил ему сложить с себя звание старшины и снять медаль. Это было до того неожиданно и ни с чем несообразно, что Кулак в первую минуту ошалел и не знал, что ответить.

— Уж сделай такую милость — сказал кто-то в передних рядах.

— Честью просим! — прибавил Иван Хмелевский и даже поклонился.

— Честью просим! — повторила толпа, подвигаясь к старшине, который, сойдя с крыльца, не трогался с места.

— Сидор Тарасыч! — проговорил старик Подгорный и сделал несколько шагов вперед.

— Так вот вы как! — вдруг злобно заговорил Кулак и его жирное, лоснящееся лицо побагровело. Ах вот, подлецы… дети!

И, опомнившись от первой неожиданности, старшина затопал ногами. Но перед ним стояла толпа, сильная своею численностью и единодушием: все желали одного, знали ясно, чего желали, и не хотели уступить ни одного шага.

«Так будь, что будет, a надо кончить!» думал каждый, и все медленно напирали на Кулака. Когда на вторичное требование Подгорного — снять медаль, Кулак в ярости хотел броситься в толпу и разогнать ее, произошла сцена, в которой никто не мог дать верного отчета. Драки никакой не было, потому что она невозможна, когда против одного шли все. Но пока чьи-то руки попридержали Кулака, Подгорный сдернул с него медаль. Так говорили одни; по другому варианту выходило, будто Кулак сам сорвал с себя медаль и, бросив ее на землю, сказал: «нате ж вам, собаки!» Но дело в том, что медаль, так или иначе, была снята.

Как силач, лишенный своего талисмана, Кулак мгновенно упал духом, и в ту минуту, когда он, по требованию крестьян, отдавал печати сельских старост, он понял, что его царство кончилось. Крестьяне и сами не ожидали, что все обойдется так скоро и просто. Но писарь Курочка, вернувшись с какой-то свадьбы и узнав об этом неожиданном перевороте, мигом ободрил Кулака, выпил с ним водки, настрочил какую-то бумагу, разбудил спавшего Еремку, сунул ему запечатанный пакет и велел духом куда-то доставить. Переходя от этапа к этапу, везде возбуждая толки надписью: «весьма важное», пакет достиг своего назначения, и уездный город узнал, что в Волчьей волости бунт. Только сами бунтовщики не знали что они бунтуют.