Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

Никогда, ни прежде, ни после, не видали окрестности Сосновки столько начальства. Услышав стук колес, проспавшийся Кирилл Семенович вышел на крыльцо в тот самый момент, когда повар с одной стороны, a старшина — с другой, высаживали из коляски «пана маршалка», почтительно поддерживая его за локти.

— A я уж думал — не приедете — закричал Кирилл Семенович с крыльца. — Упорство, бунт!.. ничего слушать не хотят!.. говорил он, с трудом ворочая языком и обдавая Лупинскаго запахом водки. Вот свидетель — показал он на кланявшегося Кулака.

— Что же такое? — встревожился Петр Иванович.

— Бунт, самоуправство!.. Понимаете, меня самого… Послал эстафету о подкреплении… Пусть пришлют казаков или пехоту, — говорил он.

Артиллерию бы ему! — сказал прокурор на ухо Лупинскому, который еще сам не знал, как принять это известие.

Вошли в дом. Прокурор спросил прежде всего умыться, и среди плеска воды можно было расслышать, как следователь, с неудовольствием в голосе, говорил: — Все вздор: какое тут подкрепление! Ему не весть что мерещится… И зачем его пустили вперед? все дело испортил…

— Поменьше бы тревоги, — сказал умывшийся прокурор, вытираясь полотенцем.

— A Гвоздику… начал было следователь, но был прерван междометием «тс»! Следователь только пожал плечами и стал закуривать папироску.

В то же время Кулак с красным, злобно-возбужденным лицом говорил Петру Ивановичу, размахивая руками без всякого уважения к особе своего бывшего начальника.

— Помилуйте, ваше высокоблагородие: этим мошенникам Сибири мало.

— Да что побудило их? как все это случилось?

— He могу знать. Собрались это все вместе, вышел ихний воротила, Петька Подгорный, вперед: — Снимай, говорит, медалю. Какой ты, говорит, старшина, когда ты своей волости злодей?… Я было его за шиворот, a он изловчился, да за цепь как рванет… Поднял ее вверх, да и кричит: — Разжаловали, говорит, ребята, теперь выбирай другого!

— Ты их, вероятно, до этого довел? — сказал Петр Иванович, как будто больше для очищения совести, нежели в виде замечания Кулаку.

— Никоим родом, ваше высокоблагородие. Все Щелкунов: от него вся эта вражда пошла с тех самых пор.

— Михаил Иванович знал?

— He могу знать. Их благородие сказывали, — показал он головой в сторону висевшего пальто исправника: — их благородие сказывали, что Михаил Иванович уехали в Киев… Я им давно резоны представлял; ну, они точно что двух таки порядком отодрали: — Уймутся теперь, изволили сказать, a она, злодеи, вот что затеяли! Сибири им, ваше высокоблагородие, мало! — повторил он тоном убежденного суди,

Ну, хорошо, ступай — кивнул головой Петр Иванович и задумался, понимая всю важность своей роли.

Когда члены наскоро образовавшейся комиссии напились чаю, отдохнули и закусили, когда Кирилл Семенович протрезвился на столько, что был в состоянии произносить членораздельные звуки, Петр Иванович сказал, что пора приступить к делу. Вздохнув, все перешли к столу. Петр Иванович занял председательское место перед чернильницей, и судебный следователь приступил к допросу подсудимых, которых ввел сторож Еремка. Допрос длился ровно два часа и не привел ни к какому результату. Вызвали Степана Черкаса и того из братьев Бычковых, который ходил с ним «в губерню» с жалобою. Степан Черкас прямо заявил, что знает закон, потому сельским старостой два года при Кулаке состоял.

— Он мне за это время два зуба вышиб, — прибавил он, как бы в удостоверение своей действительной службы.

Сидор Бычков больше молчал и только ограничивал Степана, когда тот пускался в излишние, по его мнению, подробности.

— Степан! — дергал он его за полу, — ты понимаешь, с кем говоришь, ведь господа: им только намекни — они поймут, a ты размазываешь…

Но Степан не внимал ничему и, радуясь возможности высказать свое горе, говорил, обращаясь то к тому, то к другому члену: — Ваше благородие, выслушайте, сделайте божескую милость; перед вами, как перед Богом. Житья нет, век заедает… Нам все одно пропадать…

— Да ты говори толком, как было дело? — останавливали его.

— Дело было, — повторяет он, — собрались, это мы все вместе, потому жить стало нельзя, и принялись его усовещивать: — Сидор Тарасович, говорим, дай миру вздохнуть, довольно и с тебя, и с нас, по гроб жизни не забудем. Уступи место другому тоже крещеный человек… Ну, известно, осерчал: — Ах вы, говорит, с… сыны, да я вас говорит, таких-сяких, — старался он подражать голосу и манере старшины, — и пошел, и пошел, и все такими словами.

— Степан! — дергает его укоризненно за рукав Бычков.

— Постой, Сидор Фомич! — отмахнулся он сердито. — Видишь: господам угодно выслушать. Когда эдакого случая дождешься!..

И он, отодвинувшись от Сидора, тем же повествовательным тоном продолжал: — Тут подошел к нему дядя Петр Матвеич: Послушай, говорит, Тарасыч, вся волость тебя просит. Ой не наделай беды и ты, говорит, себя с честью обесчестил (понимайте — обесчестил), у тебя, говорит, пять домов, волов не пересчитать… Тут уж не припомню доподлинно, как было, — перевел дух Степан Черкас, — только Сидор Тарасович замахнулся, наши ребята подступили и самую эту медалю он с себя сбросил.

— Сам сбросил, или кто с него снял?

— Сам, ваше высокоблагородие, потому он в ту пору очень испугавшись был…

Как же вы решились на такое самоуправство, а? — строго сказал Лупинский. — A ты еще сельским старостой был, знаешь законы… как ты допустил?

Смущенный мужик молчал.

— Если старшина виноват — жалуйтесь посреднику, — продолжал Петр Иванович: — вам прямой путь.

Ходили, ваше высокоблагородие, к посреднику: отодрал. Пошли в «губернию» — по этапу выслали. Как тут быть? — развел мужик отчаянно руками.

Члены комиссии переглянулись. Кирилл Семенович показал выразительной пантомимой на часы. He будучи в состоянии долго выдерживать умственного напряжения, он уже давно дремал под однообразный говор мужика, и только голос сидевшего с ним рядом Петра Ивановича вывел его из этого делового полузабытья. Прокурор чувствовал себя утомленным; он потянулся, мигнул следователю, и допрос был приостановлен — мужиков вывели. Прокурор, не смотря на свою боязнь сквозного ветра, открыл окно, попрыскал перед собой одеколоном и, передавая флакон протянувшему за ним руку Петру Ивановичу, проговорил усталым голосом, зажмуривая глаза: — Для меня этот запах тулупов невыносим.

Петр Иванович, не желая отстать в деликатности от прокурора, сделал гримасу и, попросив у следователя огня, закурил сигару.

В эту минуту в сенях раздался шум и топот ног. Отличавшийся чуткостью Петр Иванович стремительно поднялся; в узеньких сенях, разделяющих собою волостное правление на две половины, толпилось несколько человек, которых сторож Еремка тщетно старался вытолкать за дверь. Увидев перед собой «пана маршалка», они разом, как по команде, упали на колени.