Прободх Саньял - Куклы

— Ты уехал три года назад… Одни говорили — ты в Калькутте, другие — в Ассаме, третьи — в Читтагонге… И вдруг возвращаешься богачом! Что случилось? Откуда у тебя так много денег?

Шиву скромно опустил глаза:

— Что ты, Кхурима, совсем немного!

— Немного? А твои расходы? Ты здесь в деревне уже успел, наверно, тысяч тридцать-сорок потратить!

— Если я на свои деньги ничего не смогу для вас сделать — нет им никакой цены, Кхурима, — ответил Шиву.

Из дома вышла Лабонья. Тяготы и лишения не наложили на нее своей печати. Шиву на мгновение замер — такой красивой она ему показалась.

— Я слышала, будто у тебя много денег, Шиву-да [25] Да — форма почтительного обращения к мужчинам. . Уж не явился ли ты в этот дом с подарками?

— Как бы я осмелился, Лабонья! В этом доме меня кормили и поили… Я пришел сюда не для того, чтобы хвастать деньгами, поверь мне.

— Так, значит, ты хочешь нам помочь? — опросила Кхурима.

— Да. Что, если бы вы поехали вместе со лигой?..

— Куда же?

— В Калькутту.

— А где мы там будем жить?

— В моем доме.

— Ты еще не женился?

Шиву загадочно усмехнулся.

— Ты ведь Лабонью тоже еще не выдала замуж, Кхурима?

Лабонья бросила на него быстрый взгляд: «Ничтожество, ничему не учился, ничего не знает, но у него теперь появились деньги, и он уверен, что любая девушка за него пойдет».

Шиву словно отгадал ее мысли. Ему захотелось сказать ей что-нибудь грубое, но он сдержал себя. Как ни в чем не бывало он обратился к Кхуриме:

— Если вы согласны ехать, то я…

— Хочешь отплатить долг, не так ли, Шиву-да? — прервала его Лабонья. — Хочешь взять нас к себе — кормить, поить, одевать, правда?

— Ты живешь совсем один? — спросила Кхурима.

— Конечно, один. Кроме слуг, у меня в доме никого нет.

— Но почему ты должен нас содержать? — насмешливо опросила Лабонья. — Ну, конечно, ты очень великодушен, это мы знаем!

— Лабонья, я не шутить сюда пришел. Жить в Калькутте вы будете не на мои, а на свои деньги: тебя и твоего брата я устрою на работу.

— Что же они там будут делать, Шиву? — удивилась Кхурима.

— В наше время работа найдется для всякого, Кхурима. На то и война. Как ни мал Болу, а я устрою и его, даю слово.

— Твое счастье, Шиву, что началась война: вот потому-то ты и вышел в люди, — съязвила Лабонья.

— А почему бы и тебе не выйти в люди? — с деланным простодушием спросил Шиву.

Лабонья бросила на него быстрый взгляд:

— У тебя деньги, вот ты о себе и возомнил! — Проговорив это, она вышла из комнаты.

— А когда ты уезжаешь? — полюбопытствовала Кхурима.

— Хочу ехать завтра.

— Если ты и в самом деле нас к себе приглашаешь, то мы можем месяц-другой пожить в Калькутте. Но у нас совсем нет денег, сын мой. Весь дом обшарь — и на дорогу не наберешь. Ничего у нас нет: ни риса, ни соли, ни дров. Болу бросил учиться — нечем платить… Лабонья уже невеста, а не может показаться на улице — ей не во что одеться. Будь что будет, с месяц погостим у тебя, а потом, сын мой, вернемся обратно. В Калькутте очень шумно, городская жизнь не по мне.

Лабонья крикнула из кухни:

— Ты, мама, наслушалась сказок, вот тебе и захотелось ехать…

— Думай, что говоришь, Лабонья, — оборвала ее Кхурима.

Лабонья расхохоталась:

— Богачу обязательно надо похвалиться своим богатством. Правда, Шиву?

— Я у вас в доме, можешь говорить, что тебе угодно, — ответил Шиву.

Лабонья подошла к нему.

— А у себя в доме ты уже будешь говорить, что тебе угодно? Нет, я не поеду.

У Шиву уже была готова сорваться с языка грубость, но он и на этот раз сдержал себя и даже засмеялся:

— Ой, что ты говоришь! Я вижу, Кхурима, твоя дочь еще не набралась ума-разума!

Лабонья удивленно посмотрела на Шиву, потом сказала:

— Ах, Шиву-да! Жаль, что умер мой отец!.. Ну, ничего, если мы поедем к тебе, ты научишь там меня уму-разуму.

— Значит, Кхурима, решено! В полдень отправляемся на лодке. Я сам зайду за вами, — оказал Шиву.

— Хорошо, мы будем готовы, — ответила Кхурима.

Шиву ушел. Только оказавшись на улице, он дал выход уже давно душившей его злобе и выругался. Заносчивость Лабоньи нестерпима. Нищая! Откуда же столько высокомерия у этой девушки? И как бы богат он ни был, она все равно не признает его равным себе. Образованная, хорошо воспитанная, знатного рода! Дома нет ни риса, ни лоскутка, чтобы прикрыть наготу, а она не хочет этого замечать — ослеплена своей гордыней. Правда, она красива, но ведь и Шиву тоже не урод! И жених он завидный…

Шиву открыл портсигар и закурил. Вот он идет по дороге, и столько людей на него любуется! Но что ему от этого? Все воздают ему должное, только не Лабонья! В ее взгляде Шиву ясно прочел: «Ты у нас в доме был нахлебником, ты был нищим. Сколько бы ни нажил ты денег, уважать тебя я не буду. Ты невежда, ты ничему не учился. Не будь войны, не видать бы тебе твоего богатства. Ты его будто в карты выиграл. Вот и все».

Шиву был уязвлен, унижен. Глаза его сверкали от гнева на самого себя; зачем он допустил, что Лабонья так с ним обошлась?

Весь день Шиву не мог успокоиться. К нему приходили люди по разным делам, с просьбами, за советами. И все обращались с ним как с очень важным лицом. Но, несмотря на это, Шиву чувствовал себя жалким и ничтожным.

Всю дорогу Лабонья и ее мать испытывали смущение. Впервые в жизни они ехали в вагоне первого класса, со всеми удобствами. При них находились слуги, дарован [26] Дарован — здесь: телохранитель. , сверкающий бляхой, трое помощников Шиву. Шиву сорил деньгами налево и направо — был бы лишь повод для траты. Его щедрость почти пугала.

Когда поезд пришел в Калькутту, оказалось, что там уже ждали Шиву: у вокзала стояли два громадных сверкающих автомобиля. Не отвечая на поклоны, никого не удостоив словом, он прошел к машинам вместе с Кхуримой и Лабоньей.

Автомобиль привез их на Лэйк-род, к дому с громадными воротами. На одной из колонн медная дощечка: английскими буквами написано имя Шиву — Ш. Н. Сенгупта. Тотчас же к машине подошла старая няня. За нею — служанка. Видимо, здесь уже были извещены о приезде гостей. С лица Лабоньи исчезла насмешливая улыбка.

На первом этаже — громадная контора.

— Что это такое, Шиву-да? — спросила Лабонья.

— Здесь я работаю, идемте дальше, — Шиву повел их наверх.

Отделанные мрамором коридоры и лестницы, повсюду бесчисленные зеркала, картины, роскошная мебель, люстры; слышен мелодичный звон часов. У дверей одной из комнат Шиву остановился:

— Входите!

Кхурима заколебалась:

— Там кто-то разговаривает, как же мы туда войдем, Шиву?

— Никого там нет, это радио. Вот тут вы и будете жить. Здесь гостиная, дальше спальня. Рядом ванная… Пойдем со мной, Болу.

Брат Лабоньи, тринадцатилетний Болу, послушно пошел за Шиву.