Прободх Саньял - Куклы

Нащупав в темноте ручку двери, Нилима уже хотела войти, как вдруг услышала голос Анонто:

— А я давно тебя поджидаю.

— Зачем это?

— Но ты ведь просила меня… Помнишь?

— Да… просила… — И Нилима потупилась.

Анонто достал пять рупий, притянул к себе руку девушки и вложил в нее деньги. Потом, не отпуская ее руки, шепнул:

— Ты ведь не обижаешься?

Не поднимая головы, Нилима спросила:

— Где брат?

— Долу? Он пошел за людьми…

— А что случилось?

— Ваш отец умер. Час назад.

Нилима рванулась к двери, но Анонто цепко обхватил ее обеими руками. Она сразу сникла и жалобно заплакала. Он привлек ее к себе и шепнул:

— Молчи.

Нилима бросила быстрый взгляд по сторонам и вдруг разорвала на себе рубашку, бормоча, как во сне:

— Да, да, я обещала тебе… Но клянусь, будь отец жив, я никогда… — и припала лицом к его груди.

Он почувствовал слезы на ее щеках.

Что ж, Нилима получит еще пять рупий. Слезы ведь тоже — чего-то стоят.

Времени у меня оставалось в обрез — поезд отходил в одиннадцать. У крыльца уже стоял рикша. Взглянув на ручные часы, я торопливо зашагал к выходу, но тут меня окликнула Шиборани. Я остановился.

— Вы что-то хотели сказать, мамима [31] Мамима — мать, форма почтительного обращения. ?

Шиборани спросила:

— Ты правильно записал ее адрес, сын мой?

— Ну, конечно.

— Когда же ты все-таки думаешь увидеться с Джуну?

— Сейчас я еду в Калькутту, дня через два буду в Малде. Оттуда — в Динаджпур, потом…

— Но ведь ты обязательно заедешь к ней? Я так люблю Джуну: она мне как дочь родная. А вот ее никакой силой дома не удержишь. Все ездит и ездит…

— Не беспокойтесь, мамима. Я непременно ее повидаю. Самое позднее недели через две. И уговорю вернуться. Ведь и она вас очень любит. Вы ее растили, лелеяли, воспитали…

Шиборани утерла глаза краем сари.

— Встретишься с Джуну, не говори ей ничего о моих жалобах… Много ли мне жить-то осталось? А умру — все, что у меня есть, перейдет к ней, — голос ее задрожал.

Я еще раз пообещал привезти во что бы то ни стало Джуну домой.

— Не поедет она, Джибен… Таких упрямиц поискать надо, — вздохнула Шиборани. — Что ж, она уже взрослая, не мне ее учить. Только раз пыталась я поговорить с ней о ее вечных разъездах. Если уж ты, говорю, столько думаешь о всеобщем благе, вот и помогла бы мне немного по дому. А ее с этого дня точно подменили. Как будто я ей что-то скверное сказала!

Когда разговор заходил о Джуну, остановить Шиборани было невозможно. Но я не мог больше задерживаться.

— Ну, мне пора, мамима.

— Да, да, поезжай сын мой… — сказала Шиборани. — Погоди-ка, чуть не забыла… Ты давно знаешь Джуну, так скажи мне по правде, что ты о ней думаешь? Ты ведь не переменил свое решение?

— Да ведь мы вчера часа три об этом толковали!

— Я одно знаю — никак не пойму вас обоих, Джибен, отвечай мне прямо: хочешь ты жениться на Джуну?

— А разве я когда-нибудь отказывался?

— Так чего же вы тянете, Джибен?

— Об этом спросите у нее! — ответил я, попрощался и вышел.

По дороге на вокзал я думал о добрейшей мамима. Я ей даже не дальний родственник, чужой человек, но только благодаря ее помощи и заботам мне удалось выбиться в люди. Муж Шиборани — известный калькуттский адвокат — оставил после себя большое состояние. Теперь наследницей всего этого станет Джуну. Девочку приняли в дом мамима лет двадцать назад. Отца у нее не было, а мать, умирая, поручила свою двухлетнюю дочурку заботам Шиборани.

Вместе с Джуну Шиборани поселилась в новом доме в южной части Калькутты. Мой дядя служил тогда в конторе мужа Шиборани; вскоре он стал домашним учителем Джуну. В это же время Шиборани обратила внимание и на мое трудное положение. Своих детей у нее не было, и ее неудовлетворенное материнское чувство находило выход в бескорыстной помощи, ближним.

Приехав в Калькутту, я нашел у себя на столе письмо от Джуну. Она писала:

«Тебе не следует ехать ко мне. Тут глухая деревня, множество всяких неудобств, нищета страшная. А сейчас еще надвигаются события… Не приезжай, не подвергай себя напрасному риску. Это мой дружеский совет, и я надеюсь, что ты не обидишься…»

Я разорвал письмо. Джуну для меня дороже всего на свете! Но на какие события она намекает? Чувствуя, что ей угрожает опасность, я не находил себе места и в тот же день выехал вечерним поездом.

Сколько раз уже случалось с ней это? Кажется, четыре. Выйдя из тюрьмы, она не долго оставалась на свободе, ее страстная натура жаждала действия. В последнюю встречу она заявила мне, что нашла наконец истинный путь, а я ответил, что она окончательно заблудилась. Мне и самому довелось два раза побывать в тюрьме, я тоже протестовал против существующего порядка, но я убежденный сторонник ненасилия и считаю, что только этим путем можно чего-то достигнуть. А Джуну революционерка. В то время как я терпеливо сидел за прялкой [32] Ручное прядение было одним из средств бойкота английских товаров. , она то и дело куда-то уезжала и, кажется, перевозила оружие. Выходит, что хоть у нас и общая цель, но пути разные.

Как-то я спросил Джуну:

— Ну скажи, чего вы добились своим террором?

— Добились бы… — ответила Джуну. — Но не все еще поняли, как надо действовать. Миновало время отдельных террористических актов. Теперь дело за революцией. Пора избавить Индию от всех англичан.

И кто же это сделает?

— Придет день — и их выметут те, кто стоит сейчас на самой нижней ступеньке общества.

— А мы не сумеем?

— Мы? Мы умеем только ссориться с сахибами [33] Здесь: англичане. из-за власти, а они бросают нас в тюрьмы. Этим все и кончается. Но те, что поднимутся со дна жизни, не похожи на нас с тобой. Они раздуют пожар, который обновит нашу родину.

— Но ведь если бы нам удалось улучшить порядки сверху, путем разумных реформ, не потребовалось бы раздувать пожар, — заметил я.

— Старые порядки нельзя улучшить, Джибен, их надо уничтожить. Человек прокладывает дорогу к счастью, ломая и разрушая старое.

— Но это далеко не лучший путь!

— Не лучший? — Джуну резко рассмеялась: — А чего стоят твои ненасильственные методы? Нет, Джибен! Ты знаешь сам: Индия долго копила порох для революции. Взрыв неизбежен. Наше время требует мужества и решительных действий!

— Но ведь при этом погибнут ни в чем неповинные люди. Ты этого хочешь? — запальчиво бросил я.

— Не лови меня на слове, Джибен! Погибнут те, кто попытается мешать, кто цепляется за отжившие, несправедливые порядки. Презренные черви! Жалеть таких — преступление!

Мне не хотелось спорить, и я только сказал:

— Ну а твоя роль во всем этом? Таких, как ты?