Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Иван Белин снова стал пропадать в степи возле овец и еще реже, чем раньше, приходил в село. Теперь он больше времени проводил с пастушатами и по-прежнему рассказывал им свои сказки. Но случалось, что ребятам надоедало их слушать, и, охваченные буйным весельем, они начинали дразнить старика и подшучивать над ним.

— Дед Иван, — спрашивали они его, — волчата еще не выросли? Правда, что ты их выпустишь, когда они станут большими?

Другие, лежащие немного поодаль, были еще более дерзкими.

— Дед Иван, — слышалось оттуда. — А правда, что баба Бяла тебя бьет?

И другой голос:

— Дед Иван, покажи, как ты возвращаешься на четвереньках.

Старик смотрел в землю, покачивая головой и улыбался. Потом протягивал руку по направлению к Большому источнику, растопыривал пальцы, придавал лицу испуганное выражение и начинал рассказ о том, как оттуда выходит буйвол с такими огромными рогами, с такими страшными глазами…

Перевод Н. Шестакова.

Как всегда по праздникам, корчма была полна народу. В открытые окна было видно, как подходят запоздавшие — все в чистых рубахах с широкими белыми рукавами. Мужики шли медленно, тяжело ступая, словно усталость дала себя знать только сейчас, когда полевые работы кончились; многие останавливались и подолгу смотрели вокруг. Да и как не смотреть? Казалось, трава пробивается и сквозь камень. Кругом было так зелено, что сидит человек в корчме, а перед глазами его зеленые круги пляшут.

Переступив порог, новые посетители громко здоровались, однако садиться не спешили, а останавливались посреди корчмы, потому что там стоял Йови и рассказывал:

— Всюду я побывал. И на Мимерлике, и на Дурасийской дороге. Эх, братцы, какие нынче хлеба — загляденье. Рожь высокая, с меня ростом. От ночного дождичка малость полегла, но ничего — пригреет солнышко, и она поднимется. Особенно хороши озимые твои, дядя Алекси, — повернулся он к старосте, — те, что на Чатырлыке.

— У меня там тоже озимые!

— И твои, дядя Миал, все хороши.

— Правильно говорит Йови. Бог даст, большой будет урожай, невиданный, — отозвался дед Иван. — Хлеба нынче что надо. Только ни за что поручиться нельзя, пока не ссыплешь зерно в амбар. Сберечь хлеба надобно. Я тебе, Алекси, вот что скажу. Послушай…

Староста в это время разговаривал с другими, и деду Ивану пришлось подождать.

— Послушай, Алекси, — начал он снова, — сказал бы ты своим служащим, полевым сторожам, чтобы получше стерегли. Чего они в селе болтаются, пусть в поле идут.

— Хорошо, дед Иван, хорошо… Я уже говорил: «Народ, мол, в претензии — или стеречь будете как следует, или уволю на общем основании». В оба, говорю, смотрите: забрела скотина в хлеба — в загон ее, и с хозяина штраф.

— Не штрафовать их надобно, а пороть, пороть! Слышишь, Алекси?

— Уж больно ты крут, дед Иван. Чего своим чабанам не скажешь: все в хлеба норовят залезть.

— Кто? Мои чабаны? Да ты думай, что говоришь! Мои чабаны! Ты бы лучше за собой последил. С каких пор должен мне два наполеона. Осел этакий. Мои чабаны…

— Хватит браниться, — вмешался староста. — Стоян, ты помоложе, помолчи. И ты, дед Иван, брось злиться. Послушайте лучше, что я скажу. Кто тут староста? Я! У меня, так сказать, вся законная власть. Я сам знаю, что делать, и не желаю, чтобы мне указывали. Запомните раз и навсегда: с этого момента если поймают кого на ниве, будь то чабан или пастух, наш или чужой — все едино, штраф на общем основании. Так и знайте!

Пить еще не начали, и потому ссора быстро угасла. Навеселе был только Торашко-каменщик, который пришел раньше всех — дом его был поблизости, на горе. Задумал как-то Торашко расширить двор и начал копать землю возле дома. «Воюю с горой!» — говорил он. Но из-под земли полез хороший камень, и Торашко решил стать каменщиком. Теперь возле его дома всегда высились груды тесаного камня, готового для продажи. Они походили на стены крепости. Поэтому Торашко любил говорить: «Знать никого не желаю! Слышите? Я живу в Порт-Артуре!» Но говорил он это, когда бывал пьян, и у него выходило: «Я живу в Портартыре!»

Во время ссоры Торашко помалкивал, но внимательно ко всему прислушивался. Он ни с кем не был согласен, всех считал неправыми. Но у него в пьянстве был свой заведенный порядок, и минута для объяснений еще не настала. Он только слушал и метал сердитые пронзительные взгляды то на одного, то на другого из говоривших, словно хотел сказать: «Я вам еще покажу». От злости он громко стучал кулаком по столу и требовал еще ракии.

Разговоры стихли, все разбрелись по углам. За одним из столов староста и несколько близких ему людей беседовали о политике.

— Драган опять в город подался — начальству жаловаться, хочет выборы опротестовать.

— Только зря старается!

— Приходила его жена. Не знаю, говорит, что и делать с моим Драганом. Совсем голову потерял с вашими деревенскими выборами. Во сне вскакивает и кричит: «Кассация!»

Все засмеялись.

— Кассация, значит! Она жену мою спрашивает: тетя Мария, объясни, что такое «кассация»?

— А та?

— Что та? Ладно, ладно, — говорит. — Пусть по пивным болтается, пусть бездельничает! Дело тут не в кассации, а в том, что до работы касается.

Все снова громко засмеялись. Староста наклонился низко над столом, оглянулся по сторонам и перешел на шепот.

За другим столом дед Иван, позабыв о ссоре, рассказывал:

— Не говори так, Миал, сегодня большой праздник. В этот день святой царь Костадин и царица Елена нашли честный крест, тот самый, на котором распяли Исуса Христа. Хаджи Злати, вернувшись с поклонения гробу господню, принес от него кусочек — маленький такой, с крошку величиной. Я тогда ребенком был, а все еще помню: кусочек дерева, черный как уголь. От всего помогает.

— Как же, помогает!

— Эх, Миал, с каких это пор ты стал таким еретиком?

Дед Иван засмеялся и закурил цигарку, вставленную в длинный тростниковый мундштук.

В корчму вошел Илия, полевой сторож, — высокий, загорелый, с крымкой за спиной, — и от него будто пахнуло свежестью зеленых нив. Он поискал глазами старосту, убедился, что тот в корчме, и, выйдя за порог, тотчас вернулся, ведя за собой какого-то незнакомого мужика.

— Господин староста, — сказал он зычным голосом. — Вот поймал одного, пас лошадь в ячмене Татар-Христо, у виноградников.

Разговоры сразу смолкли. Все обернулись к незнакомому крестьянину: это был щуплый, оборванный мужичишка. По одежде было видно, что он из другого села. На одном глазу у него было бельмо, отчего он казался косым.

— Ты слышишь, староста, слышишь? — закричал дед Иван. — Что я тебе говорил? А?

— В моем ячмене, значит, был? — спросил Татар-Христо. — В моем ячмене?