Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Он встал, выбрался из-за стола, вроде бы спокойно сделал несколько шагов и вдруг кинулся на незнакомца.

— И что за народ! — закричал он. — Как это так? Пойти топтать чужую ниву, чужое добро — то, что полито нашим потом! Кто ты? Откуда взялся, разбойник?

Он побагровел, на шее его вздулись жилы. Вытаращив глаза, он занес было над крестьянином кулак, собираясь ударить.

— Дай ему, дай! — подзуживал дед Иван.

— Стойте! — крикнул староста. — Существует закон. Сядь на место, дядя Христо. Ты зачем зашел в ячмень? — обратился он к незнакомому крестьянину.

— Нет, господин староста, не заходил я туда. Лошаденка у меня больная. Остановился я на дороге, у самого края нивы. Дай, думаю, посмотрю, станет она есть или нет, — ведь когда скотина больна, она не ест. И не притронулась, ни одного колоска не тронула…

— Врет, господин староста! — крикнул Илия и свысока, по-орлиному, смерил крестьянина взглядом. — Врет, посреди поля был.

— Штраф! — сказал староста. — Сто левов штрафу. А ну, выкладывай деньги!

— Сто левов! Да откуда я их возьму? Сто левов! Бедняк я, нет у меня. Сто левов!

— Ну-ка, Илия, обыщи его! Посмотри, сколько у него денег.

Но, прежде чем Илия до него дотронулся, крестьянин сам сунул руку за пояс, вытащил прикрепленный к шейному шнурку синий рваный кошель и начал в нем медленно, мучительно рыться. И как будто только теперь все заметили заплаты на его старой одежонке. Дрожащими руками он вытащил огниво, кремень, банкноту в двадцать левов, сложенную вчетверо, несколько мелких монет и пуговиц.

Но тут неожиданно вскочил Торашко, оттолкнул стол и крикнул:

— Оставьте человека в покое! Эй вы, люди!

Пьян был Торашко. Встав из-за стола, он пошатываясь подошел к крестьянину, обнял его и заплакал.

— Ох, братец, братец! — причитал он. — Нашли с кого деньги требовать, братец…

Он поцеловал незнакомого крестьянина сначала в одну, затем в другую щеку, отошел и молча сел на свое место.

В корчме стало тихо. Все молчали. Только дед Иван, ни на кого не глядя, проворчал себе под нос:

— Гм… Еще целует… Иуда!

Первым отозвался староста:

— Бог с ним, Илия. На этот раз прощаю, но в другой раз смотри не попадайся.

Не успел крестьянин, дрожа теперь от радости, а не от страха, убрать свой кошель, как кто-то с улицы крикнул:

— Эй! Чья тут лошадь! Лошадь пала! Подыхает! Чья лошадь?

Услыхав это, крестьянин выскочил на улицу. Мужики высыпали следом. Возле корчмы стояла телега, а рядом с ней прямо в упряжи лежала лошадь. Видно, правду сказал крестьянин. Все принялись помогать. Ухватили больное животное — кто за хвост, кто за голову — и поставили на ноги. Каков был хозяин, такова и скотина: низкорослая, исхудалая, с облезлой шкурой. Она едва держалась на ногах, глаза были темные, мутные, будто слепые.

Крестьяне шумно толпились вокруг и, перебивая друг друга, давали советы. Дед Иван заявил, что бока у лошади, кажется, вздуты, и потому неплохо бы дать ей английской соли. Кто-то другой предположил, что лошадь простыла и ее нужно растереть. Тогда Татар-Христо схватил с земли клок сена и начал растирать ей живот и спину. Он растирал до тех пор, пока сам не вспотел. Лошаденка, казалось, немного оправилась.

— Накинь ей что-нибудь на спину и поводи, — сказал староста. — Поправится, не беспокойся. Только води, не давай ей стоять на месте. — И, обернувшись к Илии, добавил: — Сбегай к нам. Скажи, чтоб дали немного хлеба и брынзы, пусть человек подкрепится.

Староста вернулся в корчму. За ним пошли и остальные.

Крестьянин остался один и принялся вываживать лошадь.

Наступил полдень. Некоторые крестьяне ходили домой обедать, другие оставались сидеть в корчме. На чужого мужика никто не обращал внимания. А он все водил и водил свою лошадь, все более обеспокоенный тем, что ей не легчает.

Стемнело. Густая листва садов почернела, луга и нивы исчезли во мраке. Над черным гребнем холма зажглись звезды. Было тепло.

У лошаденки уже не было сил, и она опустилась возле телеги. Крестьянин стоял рядом, в темноте. На телеге так и остался лежать нетронутый кусок хлеба. Улица опустела, только в корчме все еще горел свет, оттуда доносились звуки волынки, слышно было, как танцуют рученицу. Немного спустя из корчмы вышел Торашко-каменщик, он взглянул на крестьянина, но или не разглядел, или не узнал его. Покачнувшись, он двинулся вперед.

— Знать никого не желаю! — крикнул он. — Я живу в Портартыре!

И, проскочив вперед больше, чем надо, повернул и устремился по улице, ведущей в гору.

Крестьянин остался один. Вокруг никого не было, да и никто не в силах был ему помочь. Он опустился на корточки возле лошади. Потом сел прямо на землю и положил голову лошади себе на колени. На него смотрел большой, полный страдания глаз, в котором отражалась яркая лучистая звезда.

Перевод Т. Колевой.

Далеко разнеслась слава о Сали Яшаре, знаменитом тележном мастере из Али-Анифе. Не бывало еще в Али-Анифе такого мастера, да кто знает, будет ли когда. Об окрестных селах и говорить нечего: там таких не видывали. Не было такого мастера даже в городе, а ведь город этот лежал посреди бескрайней равнины, от него лучами в разные стороны расходились дороги, и с незапамятных времен жили в нем самые прославленные умельцы — мастера тележного дела. Так уж оно сложилось. Однако всех превзошел Сали Яшар, потому что был у него дар от бога. Было это делом случая, как волей случая появляются в селах те знаменитые знахари, что вылечивают самые тяжелые недуги и иной раз какими-нибудь травами, куском раскаленного железа или просто несколькими словами возвращают жизнь умирающим.

И впрямь было в Сали Яшаре что-то, делавшее его похожим на этих людей. Как всякий кузнец, был он человек здоровый и сильный, а нравом — добрый, тихий, задумчивый. Говорил он мало, но то немногое, что слышали от него, было всегда умно, ясно, обдуманно; и тем, кто слушал, всегда казалось, что в глазах Сали Яшара остается еще много чего-то недосказанного, затаенного, скрытого. Будто в душе его был другой, невидимый кузнец, который тоже работал, тоже ковал; и только искры и отблески этого внутреннего огня светились в задумчивых глазах мастера. Это был простой человек, с черными от работы руками; он ковал железо, мастерил телеги, а вид имел мудреца и невольно внушал уважение даже тем, кто его не знал и ничего не слыхал об искусных его руках.

Была у него привычка, хорошо известная односельчанам: каждый вечер, незадолго до захода солнца, в час, который всякому показался бы слишком ранним, Сали Яшар разом прекращал любую работу и закрывал мастерскую. Ученики и подмастерья наскоро умывали перепачканные углем лица и расходились. Никакие увещания, никакие просьбы не могли заставить Сали Яшара задержаться дольше и закончить работу, какой бы срочной она ни была.