Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— Сколько раз я ему говорил, — вернувшись, сказал дед Давид, усталый, отдувающийся. — Не води здесь, говорю, ходи другой дорогой. В поле места много… Нет, ни в какую! Ну, так вот тебе траву, будешь помнить…

Это дед Давид побил старого чабана Петра Горештника, вся вина которого заключалась в том, что он в поисках лучшей травы для овец гонял их иногда к таможне.

Как и прежде, Милан не смел ничего сказать деду Давиду. Но такой, каким тот стал в последнее время, он ему очень не нравился. Беспечность и самодовольство, проступавшие даже в крепкой красной шее деда Давида, надменная суровость и грубость его производили на Милана тяжелое, отталкивающее впечатление. Он невольно вспоминал неожиданную кротость, старческую доброту и мягкость, обнаруженные дедом Давидом, когда тот услышал проклятия Рафаилицы; вспоминал его вечную задумчивость, его тайное страдание, его тревожные сновидения, бред и тот бесконечно жалобный, горестный вопль, смысл которого по-прежнему был ему непонятен: «Не надо, не надо, мама!» Этого деда Давида больше как не бывало. Перед ним был жестокий, несдержанный, упрямый, неуживчивый человек. И самое скверное — всегда пьяный, вечно распространяющий вокруг себя запах водки.

Но Милан не отличался твердостью характера и, находясь в обществе деда Давида, разговаривал с ним, смеялся. Горькие, безрадостные мысли лезли ему в голову, только когда дед Давид уезжал в город. Как-то раз, глядя ему вслед и провожая взглядом большого пепельного коня, уже скрывающегося в облаках пыли и лучах солнца на сельской улице, Милан обернулся и увидел Петра Горештника. В расстегнутой на груди рубахе и с длинным пастушьим посохом в руке, окруженный огромными псами, старик незаметно подошел к таможне. Отара его паслась неподалеку, и дувший тем ранним утром легкий ветерок был полон запахом трав и разогретой земли.

— С добрым утром! Начальник-то здесь? — спросил Горештник и, тут же заглянув в открытую дверь канцелярии, увидел начальника. Не обращаясь уже больше к Милану, он прислонил свой посох к стене, снял шапку и вошел.

— С добрым утром, господин начальник. Я к вам — прямо сказать — с жалобой…

— Милан, — послышался мягкий голос Деда, — закрой дверь и займись своим делом.

Милан закрыл дверь. Попробовал подслушивать, но ничего не было слышно, так как Горештник, против своего обыкновения, говорил тихо. Пробыл старик довольно долго, и, видимо, Дед усадил его рядом с собой, так как его собственный голос доходил тоже неотчетливо, издалека.

Наконец Горештник вышел. Взяв посох и надев шапку, он поглядел на Милана; теперь в голубых глазах старого пастуха было более спокойное выражение. Милан пошел с ним.

— Все ему выложил, — заговорил Горештник, став в сторонку и вынимая кожаный кисет, чтобы свернуть себе цигарку. — Все. Так и так, мол, говорю, господин начальник… Как же это? Он что — таможенник или господь бог?.. Какое он право имеет бить меня, старого человека?..

— Так и сказал?

— Так и сказал. Знаешь, Миланчо, я ведь такой: живу себе — никого не трогаю. А с Давидом — ну никак невозможно. Дурной человек, пьяница. Я его с молодых лет помню: и тогда такой был… Хорошо его знаю — как мне не знать? Оттого он и не любит меня, и сюда не пускает. И знаешь? — Горештник понизил голос. — Он не от добра из своего села сбежал. Там так же себя вел: пьянство, драки, лошади. Раз верхом в корчму въехал. Женка у него молодая была, красивая, — уморил. Мать его — старуха — тоже добра от него не видала, после нее померла. Свекровь со снохой редко ладят, а эти сошлись, душа в душу жили. И то сказать, сноха-то ласковая была бабенка.

Горештник замолчал, чиркнул огнивом, и приятный запах трута распространился вокруг.

— Гм, — продолжал он с улыбкой. — Когда Рафаилица своего Косту клянет, я будто Давидову мать слышу. Она его тоже точь-в-точь так кляла…

— Кляла? — удивленно шепотом переспросил Милан.

— Кляла, да как еще! И в доме, и в церкви, и на кладбище, у снохи на могиле.

Горештник задумался, потом прибавил:

— Уж не знаю… Люди мы. Как нам знать, что будет? Одному господу богу известно, какая судьба кого ждет. А только скажу тебе, Милан: материнское проклятье — тяжкое дело. Материнское проклятье сбывается!

И пошел прочь широким шагом, опираясь на свою длинную палку. За ним побежали его огромные псы.

Милан, оставшись один, начал в задумчивости ходить перед таможней. Занимался ли он своим делом, разговаривал ли с Теохарием — он всегда, освободившись и оставшись один, начинал вот так ходить перед таможней, задумавшись и глядя в землю. В тот день он расхаживал там и поздно вечером, то проходя перед освещенными окнами, то скрываясь в темноте. А когда лег, долго не мог заснуть. И не успел заснуть, как вздрогнул во сне: ему показалось, будто он слышит быстрый, тяжелый топот копыт и громадная тень дед-Давидова коня упала через окно в комнату. Милан слышал удары собственного сердца, но, привстав, увидел, что постель деда Давида пуста, и только тут вспомнил, что старик в городе. На дворе ветер раскачивал темные ветви плодовых деревьев, и тени бегали по освещенным окнам.

Наконец почтово-телеграфное отделение в Али-Анифе было оборудовано. В одной из комнат сельского постоялого двора, носившего также название «Международного приюта странников», установили аппараты, поставили столы, шкафы. Провод, спустившись с холма и протянувшись между домами, входил в эту комнату через окно. Все было готово: над дверью прибили вывеску с знакомым изображением двух скрещенных труб, снаружи — зеленый ящик с надписью: «Почта». В открытую дверь можно было видеть начальника почтового отделения, который сидел у аппарата, и оттуда доносилось то быстрое, то медленное постукивание; в коридоре мелькал рассыльный в форме.

Обо всем этом с мельчайшими подробностями рассказал Теохарий, ходивший на село и, видимо, там подвыпивший. Он сказал даже, что уже назначен новый почтальон и скоро начнет разносить почту и что если дед Давид завтра поедет в город, то это — в последний раз. Дед Давид выслушал эту новость, сидя на траве перед таможней с бутылкой водки в руке. Улыбка не сошла с его губ, но он почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось и все тело будто обдало жаром. На мгновение он опустил глаза и задумался; потом поднял голову, расправил свои пышные гайдуцкие усы и засмеялся сухим, принужденным, вымученным смехом. Теохарий хотел что-то еще рассказать о почте, но дед Давид протянул руку, как бы желая закрыть ему рот, и объявил:

— Будет об этом! Садись, пей, собака!

И опять так же сухо, неестественно засмеялся.

Им овладело какое-то странное, лихорадочное веселье. Говорил он не особенно много, но о чем бы ни рассказывал Теохарий, он все смеялся и пил водку, как воду, словно заливая страшную, неутолимую жажду. Милан молча ходил рядом и думал.