Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Никто не знает, спал в эту ночь дед Давид или нет. Впоследствии, роясь в своих воспоминаниях, Милан и Теохарий говорили, что оба они слышали, как он возится в конюшне, как входит в комнату и опять выходит наружу. Теохарий, как он потом признавался, даже не проснулся бы, если бы дед Давид не загремел, споткнувшись об одну из больших сабель. Проснувшись утром, они увидели, что он уже встал, одет и собрался в дорогу; глаза у него были красные и походка не совсем твердая.

В урочное время он вывел коня. Остановившиеся перед таможней ранние проезжие, Теохарий и Милан, секретарь, Дед и кое-кто из солдат с поста с удивлением глядели на открывшееся перед ними зрелище. Большой пепельный конь, черноногий и черногривый, с ржаньем вышел из темных ворот конюшни, махая длинным хвостом. Дед Давид шел рядом, откидываясь назад всем телом, чтобы его сдержать. Не было минуты, когда бы конь оставался спокоен и постоял на месте; каждая жила, каждый мускул его огромного тела дрожали. Он озирал расстилавшуюся вокруг равнину, уже увядшую и омраченную нависшими тучами, раздувал ноздри, глубоко вдыхая свежий воздух, фыркал и бил землю тяжелым, как железный молот, копытом. Дед Давид сердился и, смиряя коня, натягивал обеими руками узду с такой силой, что тот шарахался назад, чуть ли не падая, потом пнул его ногой в брюхо. Конь встал на дыбы, задрожал, скосил горящие, налитые кровью глаза.

Теохарий стоял перед конем, чтобы дать деду Давиду приготовиться и сесть в седло. Конь беспокоился, как бывало и раньше, он повернул голову назад и устремил взгляд на деда Давида, потом выпрямил шею и прижал уши, словно ожидая нового удара. Первый раз в жизни дед Давид не мог, вдев ногу в стремя, сразу сесть на лошадь; только после второй попытки, понатужившись, он тяжело упал в седло; Теохарий отпустил узду. Конь рванулся вперед, но дед Давид не пытался сдержать его, а позволил ему взять бешеным галопом прямо с места. Все глядели с замиранием сердца, ожидая какого-нибудь несчастья, тем более что дед Давид покачивался из стороны в сторону. Но он не падал. Слышался тяжелый топот копыт, и конь со своим всадником все больше и больше удалялись.

Этим бешеным галопом дед Давид промчался по селу, проскакал мимо новой почты, не взглянув на нее, скрылся в лощине и вскоре опять показался — уже на подъеме на холм. Галоп продолжался. Конь стрелой пролетал расстояния между телеграфными столбами, и зрителям казалось, что дед Давид едет в город, а в противоположном направлении, навстречу ему, в сторону села, бегут телеграфные столбы. Наконец конь взлетел на вершину холма и скрылся за ней; телеграфные столбы остались стоять на извилинах дороги.

Только тут Милан и Теохарий перестали смотреть на запад и почувствовали, что оба они уже давно стоят так и что на этот раз проводы длились дольше обычных. Они переглянулись; одна и та же мысль промелькнула в голове у обоих. Теохарий хотел даже что-то сказать, но Милан пошел к дому, так упорно глядя в землю и с таким печальным лицом, что он промолчал.

За все время своей службы дед Давид с неизменной точностью, которую тщательно соблюдал и которой гордился, приезжал из города ровно в одиннадцать утра, ни минутой раньше или позже, так что по его приезду можно было проверять часы. На другой день Милан начал гораздо раньше обычного поглядывать на западный холм, а когда часовая стрелка стала приближаться к одиннадцати, вышел на крыльцо и стал ждать. К нему подошел Теохарий. Они глядели, ожидая каждую минуту увидеть знакомый силуэт всадника. Время тянулось медленно; никто не показывался.

Теохарий вынул часы.

— Без четверти одиннадцать, — промолвил он. — От холма до нас он проезжает за десять минут. Значит, осталось еще пять.

Не успел он спрятать часы обратно в карман, как у него и Милана одновременно вырвалось:

— Ага! Вот он!

Очень быстро, в несколько плавных скачков, на гребень холма вынесся и сразу вырос там громадный силуэт коня. Не могло быть сомнений: это конь деда Давида. Но что такое? Конь не шел обычной ровной иноходью, а мчался изо всех сил, подымая тучи пыли, стелясь по извивам дороги, оставляя позади столб за столбом, катясь вниз по склону холма.

Встревоженные и смущенные, оба досмотрщика сошли с крыльца на улицу, чтобы лучше видеть. Дорогу через село заслоняли крайние дома и заборы; но там поднялась пыль, послышались шум, крик. Милан и Теохарий устремили взгляд на ближний конец села — к той точке, где из него выходила дорога. Вот раздался тяжкий топот копыт, мелькнула развевающаяся грива, и вдруг показался весь конь, бешено скачущий к таможне. Всадника не было! С одного боку висело и тащилось по земле что-то тяжелое, темное…

Досмотрщики все поняли. Мороз пробежал у них по коже, земля закачалась под ногами. В то же мгновение конь проскакал мимо них и, сделав крутой поворот, остановился как вкопанный на том самом месте, где останавливался всегда. Седло на нем съехало на бок, в одном стремени застряла нога, и вниз свешивалось бесформенное, окровавленное тело — тело деда Давида. Конь был весь в пене; он исхудал и ослаб за один день. Тяжело поводя боками, опустив распущенный перед тем по ветру хвост и раздув красные ноздри, он громко, глубоко фыркнул.

Подпоручик, фельдшер, Рафаилов, несколько солдат, объятые ужасом, бежали к таможне; в одном из открытых окон показалась седая голова Деда. Он высунулся наружу. Лицо его было как будто спокойно; белая борода покрывала всю грудь. Он глядел поверх очков; между сдвинутых бровей опять встала черта, но во взгляде не было ни удивления, ни растерянности: он как будто давно предвидел все это.

Перевод Д. Горбова.

Перевод Т. Колевой.

Какой-то оборванец странного вида, не похожий ни на крестьянина, ни на горожанина, шел по направлению к Эневой кофейне. Эню, сидя в тени перед кофейней, смотрел на него и не мог понять, кто это такой. В разгар лета, в страшную жару, человек напялил на себя длинное зимнее пальто, походившее на поповскую рясу, на голову нахлобучил помятый котелок, а ноги обул в постолы! Особенно заинтересовало Эню пальто незнакомца: вероятно, оно было когда-то сшито из одного куска синей материи, но теперь до того износилось, что об этом можно было только догадываться. Среди множества разноцветных заплат, покрывавших его бесчисленные дыры, особенно выделялись самые большие, сделанные не то из мешковины, не то из другой какой-то грубой ткани; пришиты они были как попало, крупными стежками вылинявших ниток.

Человек подошел к кофейне и остановился. Он понял, что Эню его не узнает, и, немного обиженный, приподняв брови и усмехаясь, стал ждать, пока тот хорошенько его разглядит. Это был щуплый, низенький человечишка, утопавший в своем большом залатанном пальто, как личинка в шелковичном локоне. Лицо у него было худое, смуглое, с редкой черной бороденкой; глаза, как у пьяницы или человека невыспавшегося, — влажные и замутненные. Эню продолжал напряженно вглядываться, а незнакомец все шире улыбался.