Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— Серафим, неужто это ты? — воскликнул наконец Эню. — Чтоб тебя… Едва признал…

— Я, дядюшка Эню, я… В натуральном виде… как говорится…

— А я чуть было не принял тебя за оборотня. Решил, что это пугало с бахчи учителя Тодора пожаловало… Чтоб тебе пусто было… И что это за лохмотник, думаю.

Серафим качал головой и беззвучно смеялся, глаза его еще больше увлажнились. Не спеша он приставил к скамье посошок и снял с плеча котомку. Раз в год, а то и реже он появлялся в этих местах — в Георгиев или Димитров день, когда батраки меняют своих хозяев. Был он человек городской, но пропитание искал по селам. Выполнять мог только простую и легкую работу: нанимался на какую-нибудь мельницу кормить свиней, чистил конюшни на постоялых дворах или пас хозяйскую скотину.

— Где же ты был этим летом? — спросил Эню. — Что-то рано заявился, аисты еще не улетели. Где был-то?

— В Белице был. Есть там такой Панайот, черепичник. У него служил, черепицу стерег…

Серафим говорил тихо, словно боялся, как бы кто не услышал, широко открыв удивленные глаза, а затем вдруг начинал смеяться, и между его посиневшими губами поблескивали зубы.

— Сухое было нынче лето, — продолжал он. — Недаром народ потрудился. Да и урожай в тамошних селах хороший. А болгары, дядя Эню, сам знаешь: появятся деньги — начинают дома строить. Как прошла молотьба, понаехали с телегами, разобрали всю черепицу…

— Гм… Разобрали, говоришь?

— Всю до единой. Три больших круга было — ничего не осталось. И хозяин мой, Панайот, значит, говорит: «Не нужен мне больше сторож, Серафим, свободен ты». Заплатил мне, что положено, и, как говорится, на все четыре стороны.

Сказав это, Серафим улыбнулся. Пальто он успел снять и теперь стоял перед Эню, низенький и тщедушный. Положив пальто на скамейку, он пощупал у себя за пазухой. Эню понял, что где-то там Серафим спрятал свой заработок.

— Купил бы ты новое пальто! — строго и наставительно сказал Эню. — Ведь, должно, заработал хоть что-то. Купи пальто.

— Ладно, ладно, дядя Эню, куплю. Непременно куплю. Это уже никудышное. — Он посмотрел на пальто и усмехнулся: — Это уже только для музея, как говорится…

— Да ты сядь. Сядь отдохни, — сказал Эню, а сам встал и пошел в кофейню.

Насколько можно было видеть через открытую дверь, это было длинное, прохладное помещение — обыкновенная постройка в виде сарая. Потолка не было, стропила сходились высоко над головой, и между часто настланными под черепицей жердями торчало сено. К толстой верхней балке прилепилось ласточкино гнездо.

Серафим сел на скамью, снял котелок, обнажив седые свалявшиеся патлы, и принялся за краюху хлеба: он отрезал перочинным ножиком небольшие ломти и подолгу с наслаждением жевал сухие куски. Ласточка, махнув крыльями перед самым его лицом, впорхнула в кофейню, покружилась у гнезда и затем так же стремительно метнулась вон. У самых ног Серафима прыгали воробьи, и он старался не шевелиться, чтобы они могли склюнуть крошки. Какая-то женщина, прошуршав юбкой, вошла в кофейню, но Серафим не обратил на нее внимания. Немного спустя она громко заговорила, и он прислушался:

— Дорого, все дорого, кум Эню! Вынешь утром пару яиц из-под курицы — вот и все… Много ли на них купишь? На горсть соли да на кусок мыла, может, еще наскребешь, а уж о спичках, о керосине и думать забыли. Кабы еще здоровье было, так и его нету…

— Как там Иван? Что поделывает?

— Что ж ему, Ивану, делать? Лежит. И откуда взялась она, эта хворь? Откуда? Нынче, на Богородицу, семь месяцев будет, как за работу не брался. Душит его что-то, давит в груди. Исхудал, еле на ногах держится. Пожелтел, почернел, как земля. Люди советуют: отвези ты его в больницу, положи, говорят, на телегу и отвези…

— Для больницы деньги нужны, — сказал Эню.

— Нужны, как не нужны. — Женщина вздохнула, затем продолжала: — Да еще и буйволица третьего дня пала. Выгнала утречком здоровехоньку, ничего ей не было, а вечером, как пригнали, свалилась у ворот и околела. Вот горе-то какое, кум, плакали так, будто человек помер…

— Падеж сейчас среди скота, — сказал Эню, — и у меня телка сдохла.

— Ни мяса с нее, ни кожи, с буйволицы-то. Фелшер пришел и говорит: «Не смейте это мясо есть, заройте вместе со шкурой…» Ох, горюшко наше! Не знаю, что и делать…

Женщина замолчала, но, прислушавшись, Серафим понял, что она перешла на шепот. Внезапно до него донесся громкий голос Эню.

— Нет у меня денег! — крикнул он. — Где я их тебе возьму? Нет у меня…

— Не говори так, Эню, не гони меня. Ты один помочь можешь… К кому ж мне, бедной, идти? Христом-богом молю…

— Отстань! Говорю тебе, нет у меня денег! — выкрикнул Эню.

Женщина заплакала. Серафим слушал, как она всхлипывает и скулит, словно побитая. В дверях появился раздосадованный Эню, посмотрел вдаль ничего не видящими глазами. Серафим тихонько убрал хлеб в котомку и встал. Женщина вышла из кофейни и пошла прочь. Она так повязалась платком, что лица ее не было видно, но по походке Серафим догадался, что она еще молода.

— Денег просит? — шепотом спросил он Эню.

— Денег! Только где я ей возьму? Что я, банк, что ли? Хочет мужа отвезти в больницу… Нет у меня денег! — все еще сердился Эню.

— Нужда… Видать, за горло взяла, как говорится…

Хотя Серафим работал полегоньку, не спеша, однако сидеть без дела не любил. У дома Эню, неподалеку от кофейни, были свалены камни, бог весть когда привезенные; как свалили их, так они и лежали. Серафим собрал их в одно место и аккуратно сложил, потом сходил за водой, попрыскал перед кофейней и старательно подмел…

В этот день Серафим остался в гостях у Эню, но в кофейне спать отказался. Выйдя на площадку перед кофейней, он стал устраиваться там на ночлег.

— Ты бы шел под стреху, мил человек! — сказал Эню. — Ложись на скамью, к стене спиной привалишься.

— Нет, мне здесь лучше.

— Продует тебя.

— Пусть дует. Вот когда помру, там дуть не будет, а здесь пусть дует, пусть овевает…

Он смотрел на Эню и улыбался своими слезящимися глазами. «Боится, как бы не обобрали», — подумал Эню, заметив, что Серафим снова пощупал у себя за пазухой. Он оставил его в покое, запер кофейню и ушел домой.

На другой день Эню пришел, чтобы открыть кофейню, позднее обычного. Серафим сидел на скамье и завтракал так же, как вчера, отрезая хлеб ножичком. Эню подошел, пристально посмотрел на него и спросил:

— Ты что ж это сделал?

— Что я сделал? Ничего я такого не сделал, — кротко ответил Серафим.

— Отдал деньги Павлине, той, что ввечеру приходила в долг просить. Я только что от них, она сама мне сказала. Как это можно ссужать деньги человеку, которого совсем не знаешь? А что, если она обманет, не отдаст?

— Да нет, отдаст. Пусть отвезет мужа в больницу, может, помогут ему доктора. А деньги-то мои она отдаст. Знаешь, какой у нас уговор? Когда господь ей, она — мне. Мне не к спеху…