Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Пух! Пух! — фыркнул Комур.

И снова принялся за свою жвачку. На спину ему сел дрозд, походил по ней, как по скале, потом стал клювом дергать мягкую свалявшуюся шерсть — вол линял. Надергав, сколько ему надо было, дрозд взлетел к себе в гнездо на черепичной крыше.

Перевод Г. Чернейко.

До рассвета оставалось часа два. Дядюшка Митуш и Митко вошли в большой загон для овец, но ничего не было видно. Понемногу глаза стали привыкать к темноте: вдоль изгороди, прижавшись друг к другу или сбившись в кучу посреди загона, лежали и стояли овцы, пережевывая жвачку. Ягнят у них отняли еще на Петров день, они забыли об этом и уже не блеяли. Днем они вдоволь нащипались травы и теперь отдыхали. Лишь временами одна овца фыркнет, другая чихнет, а то захрипит или закашляется, как старуха, да раздастся во тьме дребезжащий звон бубенчика.

В большом загоне работники отделили штук сорок — пятьдесят овец и перегнали их в меньший, туда, где их доили. Спокойные до этого, овцы все бросились в одну сторону, будто за ними гнался волк. Громко зазвенели бубенчики. Дядюшка Митуш закрыл ворота, передал Митко тонкий прут, который держал в руках, и сказал:

— Ну-ка, давай гони теперь. Кричи: пошли! Пошли!

Тотчас в темноте раздался тонкий голосок Митко.

— Пошли! Пошли! — повторял он и не переставая стегал прутиком по мягким косматым спинам овец, сбившихся в плотную кучу.

За перегородкой Давидко и пастух Петр уже начали доить овец. Рядом с ними присел и дядюшка Митуш. Каждый из них приподнимал одну руку, ждал, когда овца окажется у него под мышкой, и тогда прихватывал ее и удерживал над ведром. Тонкие струи молока вначале стучали в стенки ведер сухо и беззвучно, так как ведра были пустые, но когда выдоили нескольких овец, звуки стали более отчетливыми и звонкими. К запаху овечьего навоза примешался приятный аромат парного молока.

— Пошли! Пошли! — старался Митко.

Вокруг было темно. Больше всего звезд словно собралось на юго-востоке — там они густо усеяли небо, одни более крупные, другие — будто маленькие точечки. Ярче других казались три большие звезды, расположенные одна под другой, по прямой линии, чуть наклонившейся к земле. А впереди них, как горящий уголь, светила еще одна, самая крупная звезда.

Пастухи громко переговаривались о том о сем. Иной раз какая-нибудь овца упрямилась и не давалась в руки. Дядюшка Митуш в таких случаях ласково подзывал овцу и подтаскивал к себе. Петр сердился, а еще пуще злился Давидко: он ловил овцу, хватал ее за вымя и с силой тянул к ведру. Некоторым пугливым и шустрым овцам удавалось убежать от него. Тогда он догонял их, хватал за заднюю ногу и волок за перегородку.

— Не мучай скотину! — ругал его дядюшка Митуш. — Поаккуратней.

Вдруг залаяли собаки. Залаяли, но скоро замолчали, тявкнув еще раз-другой лениво и не сразу, как они обычно делают, когда перестают лаять и ложатся на землю. Пастухи насторожились. Кто бы там мог пройти? Может, кто-нибудь свой? Уж не Васил ли? Или сам хозяин пожаловал? В это время послышались шаги. Кто-то подошел к изгороди и остановился.

— Доброе вам утро! — громко сказал незнакомец.

Лица его не было видно. Он стоял по ту сторону плетня.

— Ты кто такой? Откуда? — спросил Петр. — Что тебе надо в такую рань?

— Ох, дядя Петр, ты, никак, не узнал меня, — с укором сказал незнакомец. — Это я, Алипия. Овца у нас пропала. Где я ее только не искал — не могу найти. Спрашиваешь, кто я такой: Алипия я, из Сырнена, с зимовья Тоню. Алипия Вытев Тарпанский. Овца потерялась. Хозяин говорит: иди, говорит, может, к овцам Хаджи Петра приблудились.

— Эй, приятель, — сказал Давидко, — ты что такое с собаками делаешь, что они на тебя не лают? Тут дело нечистое.

— Вот тебе на́, что ж тут нечистого? Я ни красть, ни убивать не собираюсь. А собаки понимают, кто с чем пришел. Да и я иду себе спокойно, не замахиваюсь. Овца наша, может, у вас. Хозяин говорит — иди посмотри.

— Нет у нас чужих овец, — сказал Петр. — А хочешь своими глазами посмотреть — подожди, пока рассветет.

— Подожду, как не подождать, — согласился Алипия. — Раз уж пришел, то подожду, почему не подождать.

И он затих в темноте за плетнем. Дядюшка Митуш встал, вместе с Митко они подогнали следующую партию овец.

— Пошли! Пошли! — громче прежнего кричал Митко.

Молоко стучало в ведра. Большая звезда, что была впереди трех звезд, как впереди телеги, дошла до середины неба и будто остановилась. От нее, словно нити, шли длинные лучи.

— Если ты Тарпанский, — сказал дядюшка Митуш, — то уж не из рода ли ты Божила-кехаи? Он тоже был Тарпанец.

— Нет, нет. Где нам… Мы из других.

За плетнем послышались удары кресала: Алипия прикуривал цигарку. А когда закурил, сказал:

— Божил-кехая, говоришь. Я тоже о нем слыхал. Это другой род, богатый. Мы бедняки. Этот Божил, сказывали, поспорил раз с одной девушкой. Пастухи тогда еще не приходили в Добруджу, а пасли своих овец на нижней равнине, летом же — в горах. Так вот, пришел раз Божил-кехая на посиделки. «Кто из вас, — сказал он девчатам, — кто из вас придет ночью в горы, к Иванкиному роднику? Той, которая придет, дам барана с золочеными рогами и две золотые монеты — купить себе что захочет. Ну, кто придет?» Одна из девчат сказала: «Я приду!» — «Не придешь!» — «Приду». — «Хорошо, — сказал Божил, — вот тебе мой нож. Дойдешь до родника, попей воды, а потом иди на ближнюю поляну и воткни там в землю нож. Я приду туда утром и как увижу нож — узнаю, что ты приходила…»

И что же вы думаете, пошла-таки! Красивая была девушка… Молоденькая…

— Уж не Дойна ли? Песня такая есть.

— Нет, не Дойна. Ту Вендой звали. Пошла она, ночь, темень… Но ведь слово дала. А может, у них с Божилом любовь была. Идет она. Час идет, другой. Добралась до родника. Забыл вам сказать, что там, недалеко от родника, могила была. Рассказывают, по ночам из нее женщина выходила, вот люди и боялись туда ходить. Женщина мылась у родника, плескалась, а потом садилась на каменную плиту и начинала расчесывать волосы…

И вот девушка добралась до этого родника. Кругом ни души, темно, страшно. Наклонилась она над струей воды, обмыла лицо, попила воды и отошла в сторону, села на траву и вогнала нож по самую рукоятку в землю.

— Молодец! — воскликнул Давидко.

— Все бы хорошо, да только попыталась встать — и не смогла. Кто-то будто держит ее, тянет вниз. Разорвалось у Венды сердце, и она умерла.

— Перепугалась.

— Перепугалась. Подумала, должно быть, что ее та самая женщина не пускает. А на самом деле что вышло-то — когда она всаживала нож в землю, то прихватила край юбки. Поэтому и не могла встать.

— Гляди ты. Это ж надо…

Наступила тишина. Было темно, и нельзя было разглядеть, что выражали лица пастухов. Но когда дядюшка Митуш встал, чтобы пригнать с Митко еще овец, он вздохнул. Давидко и Петр перелили молоко из ведер в чан и снова сели на свои места. Алипия молчал. Большая звезда заметно сдвинулась в сторону.