Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Наконец, когда этот безудержный бег и скачка утомили ее до потери сил, она по собственной воле вернулась и остановилась у конюшни. Ноздри ее ходили ходуном, она громко всхрапнула, будто испустила вздох, и замерла; хвост медленно возвращался в спокойное состояние. Будто не замечая дядю Митуша, она позволила взять себя за повод.

Прошло еще довольно много времени. Ветеринарный врач, объезжая свой участок, предложил сделать последний опыт. Васил приобрел у цыган заморенного осла, и врач впрыснул ему кровь, взятую у кобыл.

— Если осел выживет, — сказал он, — значит, кобылки здоровы. А умрет — больны сапом. И ничего больше не останется, как пристрелить их.

Осла заперли в овечий загон. На следующее утро решили проведать его. А ночь перед этим была холодная, дождливая. Пришли — осел лежит мертвый. Васил потерял последнюю надежду. И все же ему не верилось. «Как могут умереть такие красивые, крепкие животные? — думал он. — Как может умереть Айя?…»

Ждали только, когда оформят и подпишут необходимые бумаги. И вот однажды утром, скорее, чем надеялись, приехал ветеринарный фельдшер и с ним жандарм. Васил поспешно куда-то скрылся. Тяжелую обязанность должен был выполнить все тот же дядя Митуш. Донельзя взволнованный, он вошел в конюшню и дрожащими руками стал отвязывать повод. Хотел первой отвязать вороную кобылу, но по ошибке отвязал Айю и вывел ее на длинной веревке из конюшни.

Айя сначала не проявила ни малейшего оживления. Она стояла, подняв голову, и смотрела в поле. Потом два-три раза глубоко втянула в себя воздух и громко фыркнула, будто освобождаясь от какой-то тяжести. После этого стала скакать и резвиться, как ребенок, как маленькая девчушка.

— Эх! Ну! Айя! Ну! — покрикивал дядя Митуш, чувствуя, что глаза у него наполняются слезами.

Вместе с фельдшером и жандармом (жандарм снял карабин и нес его в руке) они направились к оврагу, находящемуся недалеко от хутора. Айя все резвилась. После того как процессия спустилась в овраг, оттуда донеслись один за другим два выстрела.

Не прошло и получаса, как Васил увидел, что дядя Митуш спешит обратно. Он еще издалека что-то громко кричал, махал руками, его брови были сердито нахмурены.

— Ну, что? — спросил Васил.

— Ну, что, что… Зря погубили лошадь. Ничем она не больна, здоровая. Фельдшер разрезал ее, вскрыл здесь, а горло чистое. Простудилась немного, и все. Совершенно здорова. А, да я так и думал…

Поняли, хотя и поздно, что осел умер не от привитой ему болезни, а от простуды. Он и без того был слабый, а тут ночь выдалась холодная, лил дождь пополам со снегом.

Вороная кобылка спаслась от смерти. Долгое время после гибели Айи она то и дело переставала есть и, держа в зубах клочок сена, прислушивалась, а ее черные блестящие глаза готовы были вот-вот выскочить. За один-два года она сильно изменилась: покрупнела, разрослась в костях, потеряла прежнее изящество. Ежегодно у ней родилось по жеребенку, похожему на нее. Но на третий год жеребенок, которого она родила, был совсем другой. Хотя все они появляются на свет рыжими, с тонкими ножками, похожие на косуль, но дядя Митуш сразу увидел, что этот жеребенок походит на Айю, и обрадовался. Он был такой же игривый и жизнерадостный, как Айя. И вороная кобылка ходила за ним по пятам так же, как, бывало, за Айей, вся исполненная нежности, материнской доброты и печали.

Перевод Н. Шестакова.

Пока дядюшка Митуш и Аго ели на террасе дома, недалеко от них, шагах в пяти-шести, остановился Комур — крупный, костистый вол, наполовину черный, наполовину серый. Его короткие, обращенные назад рога были маловаты по размерам туловища, поэтому вол казался комолым. Не шевелясь, словно истукан, он спокойно жевал жвачку, пристально глядя на людей.

— Посмотри, посмотри-ка на Комура, — сказал дядюшка Митуш. — Жует себе да жует. Хоть и комолый, а небось красавцем себя считает. Хорошо, что у него рогов нет. Хорошо, что бодливой корове бог рогов не дает, а то б он чего только со своим драчливым норовом не натворил. — Дядюшка Митуш улыбнулся и добавил: — Вокруг Преслава — я там жил — держат буйволов, крупных, больших буйволов, и вина там много, недаром все виноградари. Так вот, возьмут иногда да и напоят буйволов вином, дадут по ведру, а потом гонят на площадь — посмотреть, чья возьмет в драке.

Аго засмеялся. Смеялся он, как всегда, громким, гортанным смехом, и Комур перестал жевать жвачку, прислушался, а потом фыркнул ноздрями раз и другой.

— Трубку курит, — сказал Аго.

Комур снова принялся за жвачку, не отрывая взгляда от Аго и дядюшки Митуша. У Комура были свои, особые повадки, и дядюшка Митуш любил подшутить над ним. Другие волы, вернувшись с пастбища или с водопоя у колодца, стояли, как и сейчас, повернувшись мордой кто куда, спокойные, будто приросшие к земле, Комур же начинал рыть копытом землю и бросать ее себе на спину, начинал реветь, а потом, надменный, воинственный, кидался, напружив шею, на какого-нибудь вола. Но как только они сходились, как только стукались рогами, он отбегал в сторону и уже больше не двигался с места.

Когда перевозили сено, он шел вплотную за впереди идущей телегой, чтобы по дороге отхватывать клочки сена. Когда проходили мимо засеянного поля, он украдкой быстро хватал все, что только можно было достать, оглядываясь назад — не идет ли Аго. Крича и ругаясь, Аго бросал издалека свою палку с набалдашником, Комур поднимал голову, жмурился, съеживался и так стоял, ожидая, когда палка или ударит его, или же пролетит над головой.

После еды дядюшка Митуш и Аго стали запрягать волов и тут только заметили, что Комура нет, — он куда-то исчез. Пока глядели, куда бы он мог подеваться, со стороны хозяйского дома появился Комур. Он бежал, трясясь всем телом, а за ним с криком гналась Галунка и бросала в него камнями.

— Вы чего за волами не смотрите? — возмущалась она. — Всю лапшу мою съел. Разложила на дворе лапшу, а он дорвался! Ну и шкодливый вол, так и норовит что-нибудь стащить, как собака какая. Как-то раз развела краску пряжу красить, так он и туда морду сунул.

Дядюшка Митуш рассмеялся, но Аго, чтобы угодить Галунке, замахнулся на Комура. Из двенадцати волов половина уже была запряжена в плуг. Комур, растерявшись, стал не там, где было положено. «Ерине! Ерине!» («На место!») — крикнул Аго и приподнял ярмо. Вол умело и проворно просунул в ярмо шею. Только теперь, когда волу некуда было деваться, Аго ударил его раза два притыкой.

Вереница из шести пар волов, за которыми позвякивал плуг, направилась через зеленую поляну к пашне. Сбоку шел Аго, сзади — дядюшка Митуш. То здесь, то там перед ними шмыгали суслики, застывали на минуту на месте, как вбитые в землю столбики, а затем в мгновение ока исчезали в норках.