Йордан Йовков - Если бы они могли говорить

Дядюшка Митуш смотрел в землю и молчал.

— А какой был этот голубь? — спросил он вдруг.

— Ну тот, что прилетал, каким был?

— Голубь?.. Белый, крупный, красивый голубь…

— Может, тот же самый, — прошептал как во сне дядюшка Митуш. — Может, тот самый, которого мы спасли от старухиного ножа… Может, его-то я и видел на крыше, когда пилил… А почему бы и нет, голуби долго живут… В этом мире все возможно, — добавил он и, взяв пилу и топор, направился к сараю. Галунка пошла в дом. Время было обеденное, солнце нещадно палило, хотя по ясной небесной сини ползли белые пушистые облачка. Вокруг акаций жужжали пчелы. В небе кувыркались голуби.

Галунка вышла на балкон. И вдруг голуби разлетелись в разные стороны. «Наверное, опять Митуш их гоняет», — подумала женщина, но в ту же минуту заволновались, закудахтали куры во дворе; что-то камнем упало с неба. Галунка увидела большую серую птицу с огромными крыльями. Птица полетала немного у самой земли и стрелой взмыла ввысь.

Галунка бегом спустилась с лестницы. Птица все больше удалялась. Со стороны сарая послышался выстрел. Ястреб вздрогнул, спустился чуть пониже, но не замедлил своею полета. Из сарая выскочил дядюшка Митуш с ружьем в руках. Он пробежал несколько шагов, но остановился и долго смотрел вслед ястребу.

— Чтоб его холера взяла! — причитала Галунка. — И откуда только взялся этот ирод, сколько цыплят перетаскал! Как упадет с неба… Я и не увидела, когда он появился… Так испугалась… Чтоб ему провалиться!.. Чтоб он подавился теми цыплятами! Ну-ка, дядюшка Митуш покличь цыплят… а то разбежались во все стороны…

Наседки все никак не могли успокоиться. Тощие, с ощипанными шеями индюшки, как будто и не замечали индюшат, они стояли, тупо уставившись куда-то вдаль. Галунка переводила взгляд с одной наседки на другую и никак не могла понять, не унес ли ястреб какого-нибудь цыпленка. Заглянув под ветки, что сложил у поленницы дядюшка Митуш, она увидела что-то белое. Это был голубь. Ахнув. Галунка взяла его в руки — он был еще теплым, но не шевелился. Глаза затянуло серой пленкой. Лишь по краям оставалась узенькая щелочка — голубь будто засыпал.

— Дядюшка Митуш! — взволнованно воскликнула Галунка поднимая голубя вверх, — смотри, что наделал орел, голубя убил. Раны нет, а умирает.

Дядюшка Митуш не обернулся. Он продолжал глядеть вслед ястребу, который, превратившись в точку, еле виднелся над темно-зелеными полями.

— Ты видела, как он крутанул крылом, — сказал дядюшка Митуш, — дробь мимо него прошла… Ничего: в следующий раз я ему покажу…

Только теперь он повернулся к Галунке, взял у нее из рук голубя и оглядел его со всех сторон.

— Раны нет, а умирает, — недоуменно повторила Галунка.

— Он его крылом ударил. Не смог схватить, потому как голубь под поленья провалился.

— Я ему дам немного воды…

— Ничего не поможет, он умирает. Как он его ударил… И как только выбрал самого большого. — Дядюшка Митуш помолчал и добавил глухим голосом: — Может, это тот же самый. От ножа спасся, а от орла не смог. Эх, когда пришло время умирать…

Белыми бабочками голуби слетались домой. Один из них задержался немного в воздухе, покачался, как бумажный змей, потом, сложив крылья, быстро закувыркался вниз…

Вопреки привычке, в тот вечер Севастица и Захари не вышли на прогулку, а остались дома. У Севастицы болела голова — эту сверлящую боль она унаследовала от матери, как и ее глаза: огромные страдальчески-скорбные, задумчивые. Во всем остальном она походила на своего отца хаджи Петра: была, как и он, невысокого роста, сутуловата и некрасива.

С тех пор как они прибыли в поместье, говорили об одном и том же: оставлять им Васила и впредь управляющим или нет. Он занимал эту должность еще с тех времен, когда был жив хаджи Петр, — более десяти лет. Из простого повара хаджи Петр перевел его в управляющие, поставил главным над всеми. Верно, Васил хорошо смотрел за хозяйством и за скотиной следил, но и себя не обижал: жил на широкую ногу. В городе у него был дом, по всему видать, и деньжат на черный день он успел поднакопить.

— Вот ведь что досадно, — рассуждал вслух Захари, расхаживая по комнате. — То, что Васил врет, — это факт. Но зачем говорить, что его обокрали. Ведь денег не хватает за шесть телег продуктов. Правда, одни разбойники напугали Галунку, и если бы не Аго… Да, но ведь тогда никто из них даже словом не обмолвился, что у них украли деньги… Нет, это Василевых рук дело. Знаешь, что я думаю, Севастица, он сам у себя украл! Как те чиновники, которые ограбят кассу, а потом кричат: «Караул! Грабеж!» Да, да, именно так и есть…

Захари подошел к столу, стоявшему в глубине комнаты, и налил себе рюмку ракии. Украдкой оглянувшись, он увидел, что жена с головой ушла в чтение и не обращает на него никакого внимания. Он быстро опрокинул в рот рюмку, затем еще одну, сморщился и, причмокнув губами, сказал:

— Жить на селе — значит стать пьяницей. Уф, до чего ж ядрена… Ровно чистый спирт… Фу ты! Прям огонь внутри пылает… Да, как бы господин Васил ни хитрил, меня ему не провести.

Захари держал в городе мануфактурный магазин. Он был еще молод, но уже успел располнеть. Брюки едва сходились на довольно округлом брюшке. Но иначе его можно было назвать даже красивым: круглолицый, румяный, над узким лбом вздымалась копна густых, кудрявых волос. Захари подошел к окну, выглянул во двор и самодовольно повторил:

— Василу меня не обмануть. Когда он выезжал со двора, я как раз возвращался.

Севастица положила книгу на колени, но ничего не сказала, лишь страдальчески приложила руку ко лбу.

— Голова раскалывается, — вымолвила она. — А ведь я уже приняла таблетку аспирина.

Она прилегла на кровать, застланную пушистым котленским покрывалом, сунула подушку под голову и закрыла глаза. Захари снова вернулся к столу и, уже в открытую, лишь стараясь не шуметь, опрокинул в рот одну за другой две рюмки ракии.

— Опять сваты приезжали, — заметил Захари… — Ничего не скажешь, красота Василены во всей округе известна… — Он увидел, что Севастица открыла глаза и пристально смотрит на него, и поспешил добавить: — А вот я не нахожу ее красивой. Так, сельская красота… Ни линии, ни формы. Деревенщина, да и все тут… Так значит ты не пойдешь гулять? — неожиданно сменил он тему разговора и слегка смутился, так как в голосе, помимо его воли, прозвучали радостные нотки. — И правильно, отдохни, а я схожу ненадолго к Василу. И знаешь что, Севастица, скажу-ка я ему, чтобы собирал свои манатки и убирался подобру-поздорову. И он, и Галунка его знаменитая… и Василена эта… Так будет лучше… А? Что ты на это скажешь?

— Поступай, как знаешь, — тихо сказала Севастица, и лицо ее исказилось от боли.