Йордан Йовков - Если бы они могли говорить

— И пошла девка… Красивая была… Молоденька…

— Уж не о Дойне ли баешь? О ней и песня сложена…

— Нет, не о Дойне. Ту Вендой звали. Отправилась она ночью, в кромешной тьме… Обмирает со страху, но идет. Слово-то дала… А может, и любила она Божила… Шла, шла, пришла к чешме. А там, забыл вам сказать, рядом с чешмой — могила. Говорят, по ночам баба оттуда выходит, все боялись туда ходить. Говорят, баба та как выйдет из могилы, так прямиком к чешме. Умоется, напьется, а потом садится на камень, что сверху чешмы, и расчесывает волосы. Длинные они у нее… Она их и чешет, и чешет…

Так вот. Пришла Венда к чешме. Никого вокруг, темно, страшно. Подошла к источнику, напилась, умылась, а потом отошла в сторонку, присела на корточки и всадила нож в землю.

— Молодчина! — не выдержал Давидко.

— Да, но подняться не может — кто-то держит ее и не пускает. И разорвалось сердце у девки, там на месте и дух испустила.

— Стало быть, испугалась.

— Ясно дело — испугалась. Подумала, что та, мертвая, схватила ее и не пускает. Потом уже поняли, что ножом проткнула она себе подол, потому и не могла встать…

— Смотри ты, — вздохнул кто-то.

Стало тихо. Еще не рассвело, и лиц пастухов не было видно. Но вот дядюшка Митуш поднялся и пошел с Митко пригнать других овец. Давидко и Петр вылили полные ведра в кадку и вернулись на места. Алипия молчал. Большая яркая звезда откатилась далеко в сторону.

— А что дальше-то было? — спросил Митуш, вернувшись на место. — Что сделал после Божил?

— А что ему делать? Ничего. Жил себе. Женился, дети пошли. Отец мне рассказывал, что старшего божилового сына, Рахню, албанцы порешили, разбойники. Поехал Божил на похороны сына, плохо ему стало, скрючило всего и не может разогнуться. Второй сын привез его на лошади обратно в Жерунду. Так Божил уже и не встал. Однажды говорит: «Отнесите меня в загон, хочу, говорит, посмотреть, как ягнята резвятся». Отнесли его в загон, там ему стало плохо, там и умер.

Алипия умолк. Снова стало тихо, слышно было только, как молочные струи бьют о стенки ведер.

— Рой, рой, рой! — раздавался звонкий голосок Митко.

Еще несколько раз приводили овец. Но вот стало светать. Сначала из тьмы проступил плетень с надетыми на колы воловьими черепами для отпугивания волков. На востоке занималась заря. Тьма, тяжким бременем придавившая ночные поляны, испугавшись, отступила; поляны, омытые росой, весело засверкали, заискрились. На бледном небе уже еле-еле виднелась большая звезда, ставшая размером с точку.

Пастухи были рады, что закончили работу. Митко бегал по полянке, как есть: босой, с закатанными штанами, размахивал хворостиной и весело смеялся. Теперь все смогли рассмотреть и Алипия. Так значит, этот человек рассказал им о Божиле пастухе? Неприметный себе человечек: старый, невысокого роста, с белыми, как снег, волосами и колючей седой щетиной на подбородке. Оборванный, весь какой-то помятый. Он уже не смотрел на пастухов, а, сосредоточенно нахмурив белые брови, разглядывал стадо. Овцу искал.

— Подожди, сейчас вместе пойдем поищем, — предложил ему Петр.

Кадка до краев была наполнена молоком. Давидко продел в дужку длинную, смазанную жиром жердь, и вместе с Петром они отнесли ее на маслобойню. Митуш убрал сито, загреб ковшиком молоко и протянул Митко.

— На, Митко! Попей молочка!

Митко деловито схватил обеими руками ковшик и большими глотками принялся пить еще парное молоко.

Давидко и Петр засобирались в дорогу. Они положили в торбы немного хлеба и по куску брынзы. Дядюшка Митуш наполнил корыто сывороткой, Давидко кликнул собак, те прибежали и жадно набросились на угощенье. Самые крупные псы Бачо и Мурза сцепились и, рыча, покатились по траве. Другие собаки, гневно поглядывая по сторонам, были готовы наброситься на любого, кто помешает им есть. А некоторые уже напились молока и бегали по двору. Алипия вертелся в самой гуще собачьей своры, но они его не трогали.

— И как тебя еще не съели эти зверюги? — засмеялся Давидко. — Жулик ты, глаза у тебя зеленые…

А Алипия, не обращая внимания на пастухов, глаз не отрывал от стада. Одна овца — самая обычная овца с коричневой шерстью, подошла к плетню и стала почесываться о плетень, поглядывая в сторону домика и жалобно взблеивая время от времени.

Алипия во все глаза смотрел на эту овцу. Каждый раз, когда она блеяла, он кивал головой, как бы говоря: «Эта…»

— Здесь овца, — сказал он Петру. — Вон та, которая чешется у плетня…

Ничего не ответив, Петр сердито направился к той овце… Алипия пошел за ним. Увидев Петра, овца кинулась в сторону, но он легко поймал ее пастушеской палкой и притянул к себе. Потом, придерживая одной рукой, другой вывернул ей ухо, чтобы посмотреть на клеймо. Клеймо было чужим.

— Вот она, твоя овца, держи ее, — сказал Петр, подтолкнув овцу к Алипии.

Овца, словно завороженная, не убежала, а осталась стоять на месте.

— Пшт, пшт, пшт, — позвал ее Алипия. Он вынул из пестрой торбы крошки и протянул их на ладони овце. Больше он на нее не смотрел. Сунув палку под мышку и скрестив руки на груди, он тронулся в путь. За ним, словно собачонка, побежала овца.

— Бывайте здоровы! — сказал он пастухам, а дядюшке Митушу громко повторил: «Бывай здоров!»

Дядюшка Митуш внимательно посмотрел на него и подумал: «Чудной какой-то!» Он хотел что-то сказать, но тут заметил Митко. Мальчонка спал, положив головку на бурдюк, наполненный соломой — пастушью подушку. «Эх, горемыка!» — подумал дядюшка Митуш, достал бурку и укрыл мальчонку. «Какой из тебя пастух, от одной кружки молока сразу в сон клонит. Вот так напьешься молока, а волк и перережет все стадо… Эх, Митко, Митко…»

Дядюшка Митуш вновь глянул вслед Алипии. Тот шел себе легко и спокойно по дороге, а следом за ним бежала овца…

В гости к Митушу заявился Димитр Медара из Сарнено, бывший табунщик хаджи Петра. Он иногда захаживал к Митушу, и тогда они подолгу разговаривали. Вот и сейчас поговорили о лошадях (с Медарой невозможно было разговаривать ни о чем другом, кроме как о лошадях), потом Митуш, сославшись на занятость, пошел в хлев, а Медара остался ждать его на террасе.

Медаре было около восьмидесяти, он был значительно моложе Митуша, здоровый, еще крепкий, с кирпичного цвета лицом, на котором неестественно выделялись белоснежные усы и брови. Брови у него были такой же толщины, что и усы. Лоб пересекала, спускаясь к носу, глубокая гневная черта, но зато в морщинах возле губ и под усами таилась веселая усмешка. Оттого его лицо казалось одновременно и нахмуренным, и шутливо-веселым.

Одевался он по-особому. Бросалась в глаза коротенькая меховая безрукавка, расшитая зелеными и красными сафьяновыми узорами. Здесь были и цветы и листья, и бабочки и птицы — работа искусная, тонкая. По всему видно, эта одежда было очень дорога Медаре. Из широких белых рукавов рубахи показывались жилистые руки, покоившиеся ныне на набалдашнике толстой кизиловой палки. Медара не любил потуры [4] Потуры — крестьянские мужские штаны особого покроя. , а носил шерстяные брюки светло-коричневого цвета, узкие у колен и у щиколоток. На голове — ветхая шапчонка черного цвета, талия обмотана широким красным поясом. Но самым примечательным у него был кнут — черный, длинный кнут табунщика, собранный кольцами, как веревка, и подвешенный на поясе. Встречавшие его люди подсмеивались над ним, потому как Медаре этот кнут абсолютно не был нужен, да и табунов-то уже не осталось. Но он носил кнут, как старый воин носит саблю в память о бурной молодости. Шея была обмотана красным платком — не столько ради тепла, сколько для прикрытия шрама от большущей раны. По этой же причине Медара имел привычку, разговаривая, опускать подбородок к груди.