Йордан Йовков - Если бы они могли говорить

Ерофим с интересом наблюдает за индюком, но в то же время замечает, что по лестнице неслышными, бархатными шагами спускается кошка. Она серая, с черными тигриными полосками. Кошка останавливается, отряхается и ударяет хвостом о ступеньку. Неподалеку, в зарослях бурьяна дерутся воробьи. Кошка занимает более удобную позицию, чтобы сцапать одного из драчунов. Но воробьи замечают ее: «Чик-чирик! — кричит один. — Берегитесь, кошка!»

На балкон выходит Галунка. И в тот же миг с крыши хлева раздается крик сыча: «ку-вит», «ку-вит», пронзительно кричит он, словно предупреждая об опасности.

— Ах, проклятый! — возмущенно говорит Галунка. — Будто другого места не нашел!

Сыч виден с балкона. Он маленький и серый, как пучок сухой травы. У него кошачья головка и кошачьи глаза. Ерофим тоже смотрит на него.

— Сыч, филин и ворон — все это дьявольские отродья, — задумчиво говорит он. — Другие твари — от господа, а этих дьявол сотворил. А поскольку не больно-то ловок, вот и начал мять, мять глину, сделал, потом разрушил и давай мять сначала. Потому они и гадкие на вид. Он, дьявол, и волка сделал. Добрых животных — вола, коня, собаку, — господь бог сделал, а плохих — дьявол. Волка, так он с умыслом сделал: чтобы тот, как оживет, прыгнул на господа и разорвал его. Но господь понял его задумку и сказал волку: «Ату его!» Прыгнул волк на дьявола и чуть было не проглотил его, но тот быстро вскарабкался на высокое дерево. Волк только и успел, что за пятку его схватить… С той поры дьявол хромой…

Ерофим по привычке говорит громко, пискливым женским голосом. Галунка улыбается ему и заходит в дом.

А Ерофим вновь принимается за работу. Но очень скоро его внимание привлечено кошкой, которая продолжает прятаться в зарослях бурьяна и следить за воробьями. Серая в полоску, среди зеленой травы она кажется зеленой с золотистыми глазами. Она сидит, не двигаясь, готовая, однако, в любой момент броситься на воробьев. Воробьи замечают ее и разлетаются во все стороны. А кошка прикрывает глаза, притворяясь, что спит, и что ее совсем не интересуют воробьи.

Марин выдернул из поленницы дубинку потоньше и подлиннее, чтобы не совсем уж с голыми руками, и сунул ее подмышку. Они с Ерофимом вышли за ворота поместья. Каждый держал в руках по куску хлеба и, идя по дороге, отламывал от него маленькие кусочки и бросал в рот.

Оба были не в настроении — Васил послал их искать одну корову, которая скоро должна была отелиться. Вчера, когда пригнали стадо домой, ее не оказалось. Скотник что-то кричал и размахивал руками, но так как был он слабоумным, никто ничего не понял — ни где потерялась корова, ни что с ней случилось. Марин и Ерофим злились не только потому, что их заставляли делать чужую работу (раз скотник потерял корову, значит он и должен ее разыскать), их обидело отношение к ним Васила. Он пришел в хлев и выругал их, словно они были во всем виноваты.

— Чего рты разинули? — кричал он на них. — Отправляйтесь искать корову. И не возвращайтесь, пока не найдете! Сию же минуту ступайте.

Очень неприятно, когда тебя ругают за ошибки других. Но Ерофим злился недолго. Набив рот хлебом, он вдруг прыснул:

— А-а, Марин, где наша не пропадала. Большое дело. Прогуляемся, воздухом подышим… Ничего, Марин, не печалься. Разве ты не знаешь, что не Василу это нужно, а Галунке. А раз нужно Галунке, то как не пойти… Пойдем, поищем…

И поскольку шли они довольно быстрым шагом, Ерофим помолчал немного, чтобы перевести дух, потом снова заговорил:

— Разве не слышал, что сказала Галунка, когда давала нам хлеб? Глаз, говорит, не сомкнула всю ночь. Если, говорит, коровушка отелилась, и если напали на нее волки, все, пропал теленочек. Вот как она сказала. Я, говорит, только об этом и думала всю ночь напролет…

Марин не проронил ни слова, хотя злость постепенно проходила. Уже совсем рассвело, но солнце еще не взошло, хотя небо на востоке пылало огнем. Холод проникал под одежду, заставляя поеживаться. На траве серебром сверкала густая роса, и за ними оставался след, словно по снегу. Они прошли еще немного — и вдруг землю перед ними залило розовым светом. Они обернулись — из-за горизонта выплывало огромное солнце. Где-то высоко над землей завис жаворонок, оглашая все окрест звонкой песней.

Ерофим очень любил наблюдать за всем происходящим вокруг. С детским любопытством, улыбаясь, он следил за юркими сусликами, которые шмыгали под ногами; отбежав в сторону, застывали у своих норок, как солдатики, а потом в мгновение ока скрывались под землей. Из зарослей чертополоха выскочил заяц, и Ерофим что есть силы заулюлюкал ему вслед. А когда они спустились в овраг, он заозирался вокруг, зорко всматриваясь в каждый кустик, — было видно, что ему хорошо знакомы эти места.

Неожиданно он остановился, сделал знак Марину, чтобы тот не шумел, подозвал его к себе поближе и прошептал на ухо:

— Тихонько ступай… видишь, вон там… лисица. Вон там улеглась, и лисята, лисята… Видишь?

На противоположном склоне оврага, у своей норы, которая чернела издали, лежала лисица. Она была огненно-рыжая, с острой, вытянутой мордочкой и торчащими ушками. Прямо перед ней боролись, как котята, три лисенка. Но вдруг они насторожились и один за другим юркнули в норку. Словно мать прошептала им: «Бегите, дети! Люди идут!»

Секунду-другую лисица смотрела на них, не двигаясь, однако, с места. Но потом она вскочила и, волоча по земле длинный хвост, побежала вверх по склону. В одном месте она остановилась, подняла хвост трубой и скрылась из глаз. Когда Ерофим и Марин приблизились, они увидели в земле несколько дыр. Ерофим присел на корточки и стал заглядывать по очереди в каждую из них.

— Смотри, а то как цапнет тебя по носу, — сказал Марин. — Вставай, пошли! Мы ведь с тобой не за лисицами пришли, а дело делать.

Но сколько они ни искали корову, она как сквозь землю провалилась. Обошли все овраги, все потайные и неприступные места — ее не было. А вдруг и вправду съел волк, как говорила Галунка? Помимо всего прочего, Марина злило и поведение Ерофима: вместо того, чтобы искать корову, он постоянно на что-нибудь заглядывался. Когда они вышли в поле — хлеба стояли высокие, ярко-зеленые, густые и только-только начали колоситься, — Ерофим снова схватил Марина за плечо.

— Смотри, смотри! — прошептал он, указывая вперед рукой. Там на меже сидели две дрофы. Самец как раз в тот момент надувался перед самкой, совсем, как индюк.

— Видишь, — сказал Ерофим. — Это петух… Самец… Себя показывает, хвастается. Наверно, гнездо где-то поблизости. Пойдем, поищем, а?

Он уже был готов заняться поисками гнезда, но Марин отругал его и уже не отпускал от себя, посылая то туда, то сюда, посмотреть, нет ли там телушки. Ерофим был легок на подъем, и нрав у него был покладистый, он не считал для себя зазорным выполнять приказания Марина, а потому и бегал, как мальчонка. Заглянув в небольшой овражек, он остановился и замахал рукой: