Энтони Троллоп - Смотритель

— Друг мой, — сказал он, — мой дорогой старый друг, ничего там не было, ничего обнадёживающего. Да будет воля Господня.

И две горячие слезы выкатились из его глаз и сбежали по морщинистым щекам.

— Да будет воля Господня, — торжественно повторил Банс, — просто мне сказали, что пришли хорошие новости из Лондона, вот я и думал поздравить ваше преподобие, но да будет воля Господня.

Смотритель двинулся прочь. Старый пансионер искательно взглянул на него и, не дождавшись приглашения составить компанию, печально вернулся в своё жилище.

Часа два смотритель пробыл в саду, то прохаживаясь, то стоя без движения на траве, то, когда ноги переставали его держать, бессознательно опускаясь на скамейку, чтобы через несколько минут вскочить и продолжить хождения. А Элинор из-за муслиновой оконной занавески высматривала между деревьев его фигуру, которая то появлялась на повороте дорожки, то пропадала вновь. Наконец пробило пять — время обеда, и смотритель вернулся в дом.

Печальный то был обед. Застенчивая горничная, ставя на стол тарелки, увидела, что хозяева грустны, и оробела ещё больше. И отец, и дочь не могли есть, так что остывшую еду скоро унесли и поставили на стол бутылку портвейна.

— Позвать Банса, папа? — спросила Элинор, думая, что общество старика немного разгонит отцовскую печаль.

— Нет, дорогая, спасибо, не сегодня. А что ты не идёшь гулять, Элинор? Погода чудесная. Не сиди здесь из-за меня.

— Мне показалось, ты очень огорчён, папа.

— Огорчён, — с раздражением повторил он. — У всех бывают огорчения, отчего же им не быть и у меня. А теперь поцелуй меня, милая, и ступай. Постараюсь к вечеру стать более приятным собеседником.

И он снова прогнал Элинор, не дав ей разделить его грусть. Ах! она уже не мечтала увидеть отца счастливым и хотела лишь, чтобы он позволил погоревать вместе с ним; не приятной беседы добиться от него, а откровенности.

Она надела шляпку и отправилась к Мэри Болд, к которой заглядывала сейчас каждый день. Джон Болд был в Лондоне с юристами и церковными реформаторами: вникал в другие вопросы, помимо управления Барчестерской богадельней, предоставлял сведения одному члену парламента и обедал с другим, подписывался на фонды борьбы с церковными доходами. Он присутствовал на всеанглийском собрании в «Короне и якоре» и поддержал резолюцию, согласно которой ни один священник Англиканской церкви, кто бы он ни был, не должен получать более тысячи фунтов в год, и ни один — меньше двухсот пятидесяти. Речь его была короткой, поскольку выступить собирались пятнадцать ораторов, а помещение сняли всего на два часа; следом за ним в той же комнате квакеры и мистер Кобден намеревались обратиться к общественности с призывом поддержать российского императора [30]. Однако речь Болда была резкой и действенной; так, по крайней мере, сказал ему товарищ, с которым он сейчас делил квартиру и на которого во всём полагался — некий Том Тауэрс, гениальный журналист, занимающий, по слухам, высокий пост в штате «Юпитера».

Итак, Элинор привычно уже заглянула к Мэри Болд, и Мэри внимательно слушала, пока дочь говорила об отце, а потом обрела ещё более внимательную слушательницу в Элинор, когда принялась рассказывать о брате. Тем временем смотритель сидел один, опершись на подлокотник кресла; он налил себе стакан вина, но лишь по привычке, поскольку так к нему и не прикоснулся. Он сидел, глядя в открытое окно, и думал — если это можно назвать мыслями — о прежнем счастье. Перед его глазами проходило всё, что прежде радовало сердце: беспечные дни, не отягощённые утомительными трудами, милый дом под сенью деревьев, двенадцать соседей-стариков, попечение о которых было источником стольких приятных забот, любящие и послушные дочери, дружба старого епископа, торжественные своды собора, под которыми так звучно отдавался его голос, и — наперсница, подруга, соратница, всегда готовая отозваться нежнейшей гармонией, — виолончель! Ах, как счастлив он был! Теперь всё в прошлом: беспечные дни и отсутствие тяжких трудов оказались преступлением, за которое его постигли нынешние горести, дом под сенью деревьев уже не мил и, возможно, ему не принадлежит, старые друзья, которым он желал только добра, стали врагами, дочь так же несчастна, как и он, и даже епископ из-за него страдает. Никогда больше не сможет он возвысить голос в кругу собратьев, как до нынешнего позора; и даже смычка он взять не смел, зная, какой горестный плач, какие скорбные ламентации польются со струн.

Так он просидел в одной позе, почти без движения, два часа, пока не вернулась Элинор и — поскольку пришло время чая — не уговорила отца пойти в гостиную.

Чай был такой же безрадостный, как и обед, хотя смотритель, который с утра крошки во рту не держал, умял тарелку хлеба с маслом, не замечая, что делает.

Элинор твёрдо решила вызвать его на разговор, но не знала, как к этому приступить. К тому же горничная всё время входила и выходила, так что надо было ждать окончания чая.

— Папа, я не уйду, пока ты со мной не поговоришь. Если бы ты только знал, насколько легче тебе станет, когда ты расскажешь мне всё.

Наконец девушка унесла посуду и в последний раз закрыла за собой дверь. Тогда Элинор встала, подошла к отцу и, обняв его, проговорила:

— Папа, ты не расскажешь мне обо всём?

— О чём, милая?

— О том, что за новая горесть тебя гложет. Я вижу, что ты страдаешь, папа.

— Новая горесть! Нет никакой новой горести, милая. У нас у всех бывает дурное дни. — Он хотел улыбнуться, но вместо улыбки его лицо исказила кривая гримаса. — Но я тебя совсем не развлекаю. Садись за инструмент, сыграем.

— Нет, папа, не сегодня. Тебе от этого будет только хуже. — Она села к нему на колени, как делала иногда, когда они вместе дурачились, обвила руками его шею и сказала: — Папа, я не уйду, пока ты со мной не поговоришь. Если бы ты только знал, насколько легче тебе станет, когда ты расскажешь мне всё.

Отец поцеловал её и прижал к груди, однако ничего не ответил, так трудно ему было говорить о своих печалях, так робел он даже перед родной дочерью!

— Папа, скажи, в чём дело. Я знаю, это из-за богадельни, из-за того, что происходит в Лондоне, из-за того, что написали в той ужасной газете. Но раз у тебя такое горе, давай горевать вместе. Мы теперь друг для друга всё. Дорогой, дорогой папа, откройся мне, пожалуйста!

Мистер Хардинг не мог говорить: горячие слёзы майским дождём бежали по его щекам, — однако он прижал своё дитя к сердцу и стиснул её руку с пылом возлюбленного, а она прильнула к отцовской груди и, целуя лоб и мокрые щеки, утешала его, как может утешить только женщина.

— Родная моя, — промолвил он, как только слёзы позволили ему заговорить, — родная моя, милая, зачем тебе горевать раньше времени. Возможно, нам придётся оставить этот дом, но до тех пор зачем тебе омрачать юные дни?