Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Виктрола представляла собой массивное, пестро выкрашенное сооружение. Чтобы заставить ее играть, следовало опустить монетку. В Мексике такие музыкальные ящики называют «синкерас», в Штатах — «никелориум», поскольку там любят все, что припахивает дурной ученостью. Первый вечер, когда я поел в пансионе, останется для меня незабываемым. Знаком я был только с хозяином и его женой, и то лишь потому, что сговаривался с ними насчет комнаты, да еще с Мерседес, которая меня им представила, ну и еще с ее отцом, Марселем. Я спустился в столовую в половине седьмого, считая опоздание признаком хорошего тона. Открыв дверь и перешагнув порог, я увидел, что все места заняты. Сотрапезники удивленно посмотрели на меня. Я смутился. Хозяин громко крикнул со своего места:

— Входи, парень! Эй, там, дайте ему место! Быстро, быстро, ты, толстозадый, сдвинься! Ишь занял весь стол! И ты тоже! Двигайся!

Они подвинулись и дали мне место. Я, смутившись еще больше, даже не заметил, что сидевшая на противоположном конце стола Мерседес мне кивнула. Я тупо уселся между двумя незнакомыми субъектами, на которых не решался даже взглянуть. За столом царила тишина. Правда, то там, то сям завязывался разговор, но без всякого огонька, и тут же затухал.

— Пикон, — разглагольствовал смуглый толстяк с седыми бакенбардами и родинкой на лице, — напиток французский. Но у нашего хозяина собственный рецепт, который поведал ему один грек.

— Пусть так, но что же он добавляет туда, чтобы получался такой особенный вкус?

— Что добавляет?.. Добавляет… ясно, что-то подмешивает.

— Что подмешивает?

— Говорят тебе, что это французский напиток, а добавляет… добавляет он что-то забористое, понятно? Чтобы сделать его…

— Ничего ты не знаешь. Чепуху мелешь.

— Эй, Луисито!

— Гляди, Лопес идет…

— Будь добр, посади его подальше от меня, слишком уж много он жрет.

В столовую вошла хозяйка дома с супницей в руках. За ней служанка еще с одной супницей. Начали разливать с ближнего к ним конца стола. Разливали внушительным черпаком, стараясь не упустить ничего из содержимого. Отщипнув хлеба и отпив глоток хозяйского зелья, все шумно принялись хлебать. Первоначальное молчание сменилось без всякого перехода шумом и гамом. Гремели тарелки, ложки, бутылки, сами сотрапезники. В особенности последние: они чавкали и смачно рыгали. Завязались разговоры, и поскольку говорили все разом и на самые многоразличные темы, то столовая вскоре стала походить на Вавилонскую башню, воздвигнутую с помощью ударов могучих кулаков по столу и не менее могучих притопываний. Из угла, где стояла виктрола, доносилась, подобно неземной музыке, песня ансамбля «Лос Бочерос»:

— …твою так, болтаешь, просто чтобы болтать, и еще потому, что язык у тебя хорошо подвешен. Гарри Бриджес никогда ничего подобного не говорил, и тот, кто это утверждает в «Кроникл», делает так потому, что он сукин…

— …сын…

— Я не говорю, что это утверждает он, а что ты сам это придумал, болван ты этакий…

— Передайте фасоль!

— Вот, пожалуйста.

— Сами сперва возьмите.

— Нет, положите себе, а потом уж я.

— Спасибо, большущее спасибо.

— Спасибо вам.

— Дура! Плевать мне на «Кроникл»! Советую тебе не повторять этих слов, коли не хочешь, чтобы агенты ФБР упрятали тебя в тюрягу.

— Эти бездельники только и способны…

— Фасоль, пожалуйста.

— Слышишь! Передай ему фасоль!

— Но он же сожрал все до конца!

— Если что-то осталось, то дай ее сюда, это для моей соседки.

— Путь принесут еще, неудобно передавать ей три дерьмовые горошинки…

— Хозяйка! Хозяйка! Хозяйка!..

— Заткнись! Орешь, словно тебя режут!

— На все эти Американские федерации труда мне плевать. Подумаешь, кучка фашистов и соглашателей.

— Несут еще, будьте добры подождать.

— Кем-то станут рабочие? Живут как миллионеры. Вожаки, понятно, вожаки, а не масса. Трутни, сукины…

После фасоли подали рис, потом мясо и салат. Я пил, чтобы скрыть свое замешательство; другие пили, чтобы утолить апокалипсическую жажду или сдержать готовый прорваться поток слов. Мерседес мне не было видно; плечищи ее отца, локти и руки, двигавшиеся подобно веслам галеры, заслоняли ее. Озираясь вокруг, я с удивлением увидел нечто такое, чего не заметил сразу: в комнате стоял еще один стол, параллельно нашему, Который до этого был, вероятно, пуст и лишь сейчас стал заполняться гостями весьма странной наружности. Разделение столов было явно иерархическим: за нашим сидели пансионеры, «домашние», так сказать. За соседним — чужаки, те, кто приходил сюда как в ресторан. Со временем некоторые мне запомнились. Тот, к примеру, с сервантесовской бородкой, длинный и тощий, что твое копье, всегда оживленный и улыбающийся, с сардоническим выражением голубых глаз, постоянно прикованных к потолку; или тот, с седой шевелюрой и в массивных очках, с кошачьими движениями и заразительным смехом, то и дело надувающий губы и хмурящий лоб, чтобы насмешить своих сотрапезников каким-нибудь язвительным замечанием; или рыжий, всегда опечаленный тенор, с рукой, прижатой к губам, готовый по малейшему поводу взорваться лирическим «Пойдем…» — началом какой-то арии. Но всего больше среди завсегдатаев этого стола было женщин, и почти все они были возраста весьма зрелого. С виду женщины могли показаться пьянчужками. Однако при внимательном рассмотрении в них открывался порок более существенный: обжорство. Они заглатывали пищу, как удавы, проделывая это с поистине сладострастной жадностью.

Мой сосед слева болел горлом. Это был тощий, костлявый человечек с желтоватой кожей; глаза его, подернутые катарактой, походили то ли на облачка, то ли на капельницу, то ли еще на что-то. Говорить он мог только шепотом. Туберкулез разъедал его горло. Но этот шепот производил жуткое впечатление. Он был слышен на всю столовую, перекрывал любые шумы. Как это ему удавалось? Слова выскакивали из него, как из жестяной трубы, с каким-то глухим пронзительно-металлическим свистом; иногда свист походил на скрежет ножа о сковородку, иногда на точку ножниц. Все, что он говорил, было ядовитым и ранящим. Он единоборствовал со всем миром, а по аппетиту его можно было сравнить только со львом. Мне он не адресовал ни единого слова. Блюда передавал вежливо, но без особой любезности. Я не понял, о чем он спорил и что хотел сказать. И хотя я отлично различал все слова, ни в какую мысль они не связывались, а просто долетали до меня подобно омертвелым и холодным кусочкам его разлагающегося горла.