Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Другая моя работа по краткости своей и драматичности была столь же незабываема, как и работа каменщиком. В пансионе я познакомился с одним парнем из Панамы, с которым свел закадычную братскую дружбу. Имя его было Микеланджело, а фамилия — Веласкес.

— Ну и имечком же тебя наградили, приятель, — сказал я ему однажды, — пристало разве что академии изящных искусств.

— А ты не выпаливай его целиком, — посоветовал он. — Зови меня просто Майком, вот и все дела.

Таким был этот Майк, прямодушный простой парень, к тому же розовощекий и кудрявый, как ангелочек. Правда, слишком темный, вроде тех чернявеньких ангелочков из песни. Смеялся он самым необыкновенным образом: надувал щеки и щурил глаза так, что, казалось, вот-вот лопнет, однако не издавая при этом ни звука. Все уходило в конвульсии и морщинки. Жена его тоже была существом необыкновенным, правда, по другим причинам, о которых я скажу в свое время. Но всего занятнее было то, что друг мой с таким пышным именем был в самом деле художником. Работы его производили впечатление даже приятное, колорит их был верный, хотя ничего гениального или даже просто оригинального они собой не представляли. Так или иначе, но зарабатывать на жизнь своею живописью он не мог. Стало быть, приходилось браться за любую работу: подручного повара, слуги, Кладовщика. Однажды, когда я прохлаждался в своей комнате, вошла жена Веласкеса, чем-то очень опечаленная и озабоченная.

— Простите, что я помешала вам, — сказала она на своем странном наречии, смеси итальянского и местного испанского, — но вы единственный, кто бы мог помочь Майку в одном очень важном деле.

— Входите и садитесь, пожалуйста, — ответил я. — Вот только сесть вам придется сюда, на кровать, поскольку все другие места заняты. Извините меня.

Она присела на краешек кровати и принялась выкладывать мне свою заботу. По мере рассказа я внимательно разглядывал ее. Мне она очень нравилась. Жена Веласкеса принадлежала к тому типу женщин, которых лишь очень редко удается рассмотреть хорошенько, так как в большинстве случаев их встречаешь лишь ночью, и к тому же они столь щедро пользуются косметикой, что из-за этой плотной упаковки истинного их лица никак не увидишь. А между тем лицо ее было на редкость живым и выразительным. В ней соединялось по меньшей мере два человека. Один невидимый, едва угадываемый за слоем пудры и наклеенными ресницами, словно стоящий за шторами. Другой — вполне натуральный и лишь припудренный и подмазанный. — При дневном свете ей можно было дать лет сорок. Удивительно белое лицо, серые глаза, рыжеватые брови, волосы иссиня-черные, а ближе к корням — цвета подсолнуха. Контраст между белоснежной, чуть веснушчатой кожей и черной копной волос придавал ее внешности какую-то неотразимую чувственную прелесть, которую она к тому же еще подчеркивала черной одеждой. Юбка ее, согласно китайской моде, имела на боку разрез, хотя и не такой, как у иных подделывающихся под китаянок модниц, которые щеголяют в юбках с разрезом чуть ли не до пояса.

— Прямо не знаю, что делать с этим человеком. Вроде такой крепыш, такой здоровяк, а в жизни застенчивее голубя. За себя постоять не может, вот все и помыкают им. Работать он не хочет, так как же и на что нам жить? Я знаю, что он художник, но посудите сами, каким бы художником он ни был, не могу же я одна тянуть весь воз.

— Вполне согласен с вами.

— Раз согласны, то вот и помогите нам.

Она радостно улыбнулась, и вокруг ее глаз собрались в пучок крохотные морщинки. Упоминая о том, что Веласкес художник, она сделала особое ударение на этом слове, и было ясно, что оно относилось не столько к искусству живописи, сколько к тем ухищрениям, с помощью которых он прельщал ее.

— Но чем я могу помочь?

— Ясно чем. Сегодня на бирже труда ему предложили работу в ресторане отеля «Фермонт». Видимо, там нужны люди, раз есть оттуда заявка. Платят здорово, вы знаете, что там платят здорово. Наверняка здорово. Но эта скотина Майк не желает туда идти. А почему? Ему, видите ли, стыдно. Тоже мне!

— Почему же стыдно?

— Говорит, что слишком толст. Выдумал еще. Не хочет идти в «Фермонт» потому, что, по его словам, там будут на него глазеть и потешаться над его толщиной.

Я не мог удержаться от смеха. Быть не может, чтобы он выставлял такие нелепые доводы! Однако Норма — так звали его жену — снова затараторила и в конце концов убедила меня, что все дело именно в этом. Она сказала, что приведет Веласкеса и пусть он сам подтвердит. Вскоре она вернулась с мужем.

— Ну-ка, объясни своему другу, почему ты не хочешь работать в «Фермонте».

— Чего тут объяснять! Просто не хочу быть посмешищем. Куда угодно пойду, только не в «Фермонт». Не хочу, и рее тут! Роскошные женщины, люстры, все эти разряженные слюнтяи. Нет, старина, уволь. Подвернется что-нибудь другое.

— Да кто же, черт тебя дери, будет разглядывать твое брюхо? — спросил я. — Кому важно, что ты такой боров?

— Не в том причина. И ты поверил этой бабе? Она же придурковатая.

— Так в чем же тогда? Почему ты не хочешь?

— Плевать мне, что на меня будут пялить глаза, мне претит то, что я вынужден буду засупониваться в белую куртку, а при моем весе в сто килограммов это не так уж приятно. Чувствовать себя не в своей тарелке — вот что меня пугает, а вовсе не то, что подумают обо мне эти слюнтяи.

Возникла неразрешимая проблема. Этическая и эстетическая. Норма жарко доказывает, но не убеждает его. И вдруг выясняется, чего они оба от меня ждут.

— Вот если бы и вы пошли туда работать…

— Я? Нет, милая моя, ничто в жизни меня так не злит, как попытки заставить меня работать. Если это желание возникает во мне самом — дело другое. Но работать по принуждению — слуга покорный.

— Брось артачиться, дружище. Деньги будешь получать приличные, и если ты пойдешь, я тоже пойду.

Норма с волнением ожидала моего ответа. Белотелая, с золотистыми веснушками под черным анилином волос и платья, с кокетливо выставленной в разрезе юбки ножкой, с мелкими морщинками вокруг улыбчиво-умоляющих глаз… все в ней было до того захватывающим, что мне ничего не оставалось, как уступить. Веласкес, стоя рядом с женой, улыбался, точно большой ребенок, радуясь податливости друга.

— Ну что ж, раз иначе эту проблему не разрешить, пойдем работать в «Фермонт». Только предупреждаю, если мне не понравится, завтра я на работу уже не выйду.

— Конечно, вот и я так считаю.

Норма, довольная, ушла, а мы с Веласкесом тем же вечером отправились в «Фермонт». Теперь, когда я вспоминаю эту передрягу, на ум мне приходит бокс: боксер с тревогой ожидает выхода на ринг, позади многие месяцы изнурительной подготовки, вся жизнь подчинена этому кульминационному моменту. Раздается гонг, боксер выходит из своего угла, приближается к противнику, и тут мигом молния ослепляет его. Другом тьма, в раздевалку его вносят на носилках. Нечто подобное стряслось со мной. Мы явились в «Фермонт» что-то около пяти часов вечера. Быстрым шагом пересекли большой холл. На ходу Веласкес подстраивался ко мне, пытаясь за моей фигурой скрыть свое толстое брюхо. Он был уверен, что на него устремлены тысячи глаз. Я же готов пари держать, что ни одна собака на нас даже не взглянула. Мы представились управляющему и через несколько минут были готовы к работе. Готовы к смертельной схватке. Ибо так оно и было. Меня подозвали обслужить один столик. Я прошествовал между посетителями словно укротитель среди незнакомых ему львов. Закупоренный в накрахмаленную белую куртку, с белой салфеткой через одну руку и с блокнотом и карандашом в другой. Стол был большой. За ним сидело человек восемь, а может, десять — двенадцать. Точно не скажу. Будто сквозь туман я видел грузных надушенных старух, напудренные руки которых смахивали на окорока, присыпанные солью. Видел браслеты, запонки, перстни, крахмальные манишки и странные галстуки… Видел золотые зубы и вопрошающие взгляды, руки худые и бледные и руки мясистые и волосатые, подававшие какие-то таинственные знаки. В зале царил полумрак. Оркестр играл медленный фокстрот, и его пиано пианиссимо сливалось со звяканьем посуды. Мои клиенты вдумчиво изучали меню в роскошной фиолетовой папке. И вдруг разом стали заказывать. Одно, другое, третье. Я лихорадочно записывал. Заказы посыпались с такой быстротой, что я сразу убедился в невозможности записать все спрошенное да еще упомнить, что кому. Я писал, а они продолжали заказывать. Пожилые, видя меня столь внимательным и приветливым, усложняли свои просьбы до бесконечности. Один требовал определенный омлет и совсем неопределенный соус; другой — чтобы стручковую фасоль ему заменили на некий овощ, название коего я с трудом припомнил по школьным урокам ботаники. Что касается мяса, то одни требовали его очень поджаренным, другие недожаренным, третьи вообще сырым. Минут десять я записывал, потом решительно зашагал между столиками, откуда до меня долетали резкие запахи надушенных оголенных женских спин, прошел через огромную парадного вида кухню, даже не взглянув на шефа, снял белую куртку, надел свою и, не оглядываясь, навсегда покинул отель.